Ал Коперник - Каин Л. Избранные стихотворения. 2012
Я прекращаю порою спать.
Вроде и весел ещё, и молод, но
Чувствую часто себя стариком.
Странное чувство, и нет описания;
Воспоминанья — не ясно, о ком,
В каждом движении, в каждом касании —
Холодно, холодно, холодно, холодно…
Вечер приходит — и вот, опять
Я отправляюсь ко сну, утомлён,
Холод оставив прихожей, в вороте.
Снятся всю ночь путевые столбы.
Как бы и мне умереть на вокзале,
В Томске, и в нём похороненным быть.
Чтоб на могильной плите написали:
«Он похоронен в любимом городе».
Всё. И не надо ни дат, ни имён.
Приехал («В жизнь иную ищешь ты брешь — на ком…»)
В жизнь иную ищешь ты брешь — на ком?
Камеры повсюду, но что проку с камер?
Люди нарастают, как снежный ком,
А потом отваливаются.
Кусками.
Идёт! («Волны разрывной и всей прочей волны…»)
Волны разрывной и всей прочей волны
Мы не испытаем, пока влюблены.
Разрыва не будет —
Так думают люди,
Которым разрывы совсем не нужны.
Но только волну нелегко обуздать,
Влечёт она в дальние дни-города.
Все стороны света —
Плохая примета,
Покуда пути все ведут никуда.
Срывая печати, тесьму, колпачки,
Снимая браслет-отпечаток с руки,
Скупая остаток,
Ломая порядок,
Стирая о камень стальные клыки,
Взирая на чёрную ночь из окна,
Вбивая в могильные дни имена,
Любя слишком многих,
Смиряюсь в итоге.
И знаю: идёт саранчою волна.
Между нами не осталось ничего («Я совсем не в силах думать головой…»)
Я совсем не в силах думать головой,
А особенно в плену таких оказий:
Между нами не осталось ничего.
Разорвались неразорванные связи.
Я уже не утоляю голод свой,
В окружении реторты тонкостенной…
Между нами не осталось ничего.
Мы два самых близких тела во вселенной.
Насекомое («Себя — добычу горностая…»)
Себя — добычу горностая —
Переварив змеёй толпы,
Я влез в прохладный зев трамвая,
И сделался глухим, слепым,
Я сел на нары — словно в кресло,
Сглотнувши брани анасвай.
Я знал: за мной змея пролезла
Вовнутрь — и тронулся трамвай.
Во мне кипел мой гнев незваный,
Как революция в стране.
И с гневом я упал в нирвану,
И странный сон приснился мне:
В нём я, себя же добивая,
Переварил змеей толпы.
И влез в прохладный зев трамвая,
И сделался глухим, слепым.
Платочек («Ты все плачешь, и плачешь…»)
Ты все плачешь, и плачешь…
Ты плачешь, и плачешь, и плачешь,
Отражаешься всюду —
Везде ты, при взгляде вокруг.
И когда вдруг стихает
Гроза, я, не веря в удачу,
Словно стражник темницы,
Лицо открываю на стук.
И я вижу опять
Отражения, лёд в отраженьях…
Я бы рад уничтожить
Платочек твой, с синей каймой,
Но ты знаешь сама:
С новым утром придёт продолженье.
Извини, мне пора.
Уходи.
И закрой за собой.
Гематит («Начала у начал и прочего — начало…»)
Начала у начал и прочего — начало
Я положил, порвав Дамоклов волосок;
Ты села на окне, ты пела и скучала,
Смотрела в серый день и дождь пила, как сок.
Ты лошадей звала и плакала о ночи,
И прыгнула потом в открытое окно.
Помялась высота, впиталась в позвоночник…
А я не спас тебя, мне было все равно.
Выл ветер по тебе, певец скорбей и славы,
Мне было всё равно, о чем бы он ни выл;
Ведь я из рук своих ковал, ковал оправу —
Для сердца твоего, стеклянной головы.
Я плёл, ковал, паял, весна в окне кипела.
Не всё, что я хотел — но очень много смог,
И хрупкий гематит в оправу после вделал,
Влил кровь свою, как клей, и вышел оберёг.
И этот амулет, что мне вошёл в привычку,
Я подарил тебе; и ты сказала мне:
«Я бросила тебя, а ты был безразличен.
Моя любовь — пуста. Твоя — пуста вдвойне».
Когда выпускает («Он в каменных джунглях — невидимый жук…»)
Он в каменных джунглях — невидимый жук.
Он воздух взрезает, подобно ножу.
Весь мир полигоном
Назвав по закону,
Он ходит, и я с ним повсюду хожу.
Он любит спускаться на самое дно.
И часто, когда ничего не дано,
Потоком гонимы,
Он — и подсудимый,
Как тени, сливаются в чем-то одном.
И дремлющий в каждом слепой прокурор
Лениво читает ему приговор.
И с этой туфтою,
Враньём, клеветою,
Он спорит — и может не выиграть спор.
Тогда — мой черёд, не по мне западня.
Момент чёрный взгляд на кого-то поднять.
И все замолкают,
И все замолкают,
Когда кобура выпускает меня.
ЖД («Жив по крайней мере; герман равен Гере…»)
Жив по крайней мере; герман равен Гере.
Сонные тетери нам с тобой равны —
Мы равны тетерям… И плацкартный терем
Мы шагами мерим — сонные слоны.
Выкалены печи. Выклевана печень.
Тамбурная нечисть крутит колесо.
Бредом верхней полки, взглядом снизу колким,
Мы в ЖД-двуколке уезжаем в сон.
Утки («Нереальны, невозможны…»)
Нереальны, невозможны
Утки на реке Москве,
Что сливаются с водою
Как и небо над Москвою —
Только две.
Стены, купола и башни,
Труб разрозненных дымы —
Всё набросано мазками,
Очень грубыми руками.
Так и мы.
Предсказание («Бомбы падали — спереди, сзади…»)
Бомбы падали — спереди, сзади,
Окружали, мешали дышать.
Дом трещал и молил о пощаде,
Дом совсем не хотел умирать.
Управляя небесным штурвалом,
Шёл пират по кровавой кривой.
И окно, где ты раньше бывала,
Поражало своей пустотой.
Воздух ожил и сбросил оковы…
Разрывались глаза, провода…
Город выстроят, выстроят снова,
Залатают прорывы. Тогда
Станет город иным, незнакомым;
Но всегда будет передо мной
На стене недобитого дома
Бесконечно пустое окно.
Ж.Ф. («Жара большая. И холод тоже…»)
Жара большая. И холод — тоже.
Я в них, а так же среди степей;
Я очень сложен, я очень сложен,
Я очень сложная вещь в тебе.
Ты тратишь время на самоломку,
И в самоволку душой бежишь,
Чтоб всё сцепить словно звенья, скомкать
И вырвать вмиг из законных ниш,
Отправить веру в утилизатор,
Сказать: «не буду!», сказать: «уйди!».
Поспать, подумать, слепить гранату,
Щипцы найти для тепла в груди.
Сметая всё, даже то, что надо,
Ты мне приказываешь: «Стоять!»
Ты смотришь чёрным как дуло взглядом
Куда-то внутрь меня, а я
Из черной ткани и белой кожи,
Весь в лентах связок и кумачей,
Я очень сложен, я очень сложен,
Я очень сложен из кирпичей.
Непостижимо («Женщина говорила…»)
Женщина говорила
Множеством аллегорий,
Про великое счастье и про ничтожное горе,
И звучали из тонкого звона её, кололи
Маркес, Лорка, Туве Янссон и Джованьоли.
Отмечая несбыточность и несложимость фактов,
На балкон выходила, непостижимо как-то,
И садясь на краю, на самом краю балкона,
Удивлённо смотрела — как будто была законной
Или, может, упрямо верной его женою —
Человека из прошлого, ставшего мне стеною
Из гнилой черепицы: «Ты для него — опора.
Для него — и меня, но с другой стороны монитора».
И дождями молчанья, и серебром зеркал,
Застывая в лесу с крыльями из асбеста,
Я так молча стоял, и стоя молчал, молчал,
Будто эта чужая жена стала мне невестой,
Становясь дымком, беззаботней цыганских снов,
Неподвижней Снусмумрика в чаще с губной гармошкой,
Я дышал, вдыхая воздух в её ладошку.
Я дышал, вдыхая воздух в её окно.
Пропуск («Промерзший верньер поддается не так легко…»)
Промерзший верньер поддается не так легко —
У старого «ЗИЛа» полегче вертеть баранку.
Сквозь шум и откуда-то там, далеко-далеко,
Вечерний эфир передаёт морзянку.
Реклама вся, музыка, новости — не поменять
Канала, всё то же, но только в других частотах:
Три точки… щелчок…
три тире… (щелчок…
три точки… щелчок…) —
и опять.
Помочь умоляет кто-то.
Я жду передачи точных координат,
Костяшки грызу, весь на нервах; но я не нужен.
Хоть просят о помощи — помощи не хотят.
А может, не верят в помощь в такую стужу.
Все вымерзло в мире, спряталось по углам,
В ячеечках офисов, змеях дорожных пробок.
