Евгений Лукин - Чёртова сова

Была, я знаю, веская причина
сказать: «Не дай мне Бог сойти с ума».
Чудовищна застывшая личина
и неприятны жёлтые дома.
Зато, когда подобие ГУЛАГа
воссоздаёт Отчизна-Перемать
и в доме шмон, – какое это благо
глядеть и ничего не понимать!

Век растрачен. Родина украдена.
В жёлтой прессе – перечень разборок.
Общество – бессмысленная гадина —
давит тех, кто мил тебе и дорог.
Поселить бы их в отдельной рощице
где-нибудь в районе Балашова…
И возникнет маленькое общество —
точное подобие большого.

Проспект – и ни единого мента,
хотя обычно по менту на рыло.
Остолбенел. Накрыла немота.
Потом надежда робкая накрыла.
Неужто впрямь? Неужто белокрыло
взбурлило небо, и легла, крута,
архангела разящая пята?
Слабо лягавым против Гавриила.
Его пята – надгробная плита.
А ты мне что намедни говорила?
Мол, не молись, не выйдет ни черта...
Ты погляди, какая лепота!
И улица лежит, не пронята
ни трелию, ни топотом мента.

Не говори, что счастье мнимо,
сиди и пей себе коньяк
за то, что жизнь проходит мимо,
как невнимательный маньяк.

Помню: книжки рубили —
аж плахи трещали.
Это кем же мы были,
если нас запрещали?
Уличали. Свистали.
Политику шили.
Это кем же мы стали,
если нас разрешили?

Ни прозаик, ни поэт.
Ни бунтарь, ни обыватель.
Ни пощечин, ни объятий.
Ни конфузий, ни побед.
И сидишь – незнамо кто,
биографию итожа,
ну а там одно и то же,
то есть то же, но не то.

До чего бесцеремонно
осень красок наметала:
от незрелого лимона
до румяного металла!
Этот лист как будто в мыле,
тот коричнево-кукожист.
Вот бы автору вломили
в Академии Художеств!

Пегас начинал, к примеру,
простым боевым конём —
помог одолеть Химеру
тому, кто сидел на нём.

Стоптал ее с полнаскока,
нахрапом ошеломив.
Сказать не могу, насколько
мне нравится этот миф!

Эллада от нас – далече.
К тому же с теченьем дней
пегасы пошли помельче,
страшилища – покрупней.

Пропорции и размеры
иные, чем в старину:
химеры – так уж химеры,
аж морда на всю страну!

Пугайся их, не пугайся,
но древле, теперь и впредь
иначе как на Пегасе
Химеру не одолеть.

Я волнуюсь, читая стихи:
не слова, а прозрачные слёзы!
Все твердят, что пришли от сохи,
что вчера ещё слезли с берёзы.

О родной вспоминают стезе,
где зады поросли лопухами.
Так и видят себя в картузе
и в рубахе с шестью петухами.

И живут, разрывая сердца
под трамвайно-троллейбусный грохот.
Эх, найти бы того подлеца,
что насильно отправил их в город!

Я найду его. Зол и речист,
я прорвусь через сто кабинетов.
Я в лицо ему брошу: «Садист!
Ты за что же так мучишь поэтов?

Ты же слышишь, как стонет стило!
Здесь их жизнь и больна, и кабальна!
Отпусти ты их с миром в село.
Посади ты их там на комбайны...»

Что с классиком меня роднило?
Я гимны звучные слагал
и, правя тяжкое кормило,
челна ветрило напрягал.
Hо вихорь злой взревел в фиорде,
и мне, Господнему рабу,
ветрилой хрястнуло по морде,
потом кормилой по горбу...

Проклятый быт, старания утроив,
мне сочинять мешает не впервые.
Не успеваю полюбить героев.
В итоге – падлы. Прямо как живые.

Здесь памятник стоял – превыше пирамиды,
но по нему прошла народная тропа.
Из праха чуть видны чугунные ланиты,
а метрах в двадцати – чугунная стопа.
Здесь памятник стоял – куда прочнее меди,
красуясь на манер известного столпа.
Hо что же от меня останется в предмете,
когда по мне пройдет народная тропа?

Событья, факты, вереницы числ —
всё ерунда, но вот в житейском гаме
два слова перекликнутся слогами —
и мир внезапно обретает смысл.

Возопишь, ударяя в грудь,
или в рот наберешь воды —
обязательно с кем-нибудь
ненароком сомкнешь ряды.
И такого наговорят —
не докажешь ведь ни хрена…
У меня один только ряд.
И шеренга – тоже одна.

Какое счастье: при свече
творить во славу русской речи
и лечь на снег у Черной речки
при секунданте и враче!
Ни секунданта, ни врача —
убит каким-то нижним чином
по незначительным причинам,
а то и вовсе сгоряча...

Слова – достойны, речи – гладки,
и всё не врубимся в одно:
что гений – это недостатки,
каких нам сроду не дано.
Дразня, круглятся, что орехи,
из безупречной шелухи
их гениальные огрехи
и гениальные грехи.

Убить героя – значит пощадить.
Заметьте: чем талантливей прозаик,
тем он героя медленней пронзает
событьями, затем чтоб ощутить
в подробностях и боль его, и трепет.
Так вот: дышу надеждою простой,
что жизнь мою задумывал и лепит
не Достоевский. Даже не Толстой.

Да, вырождается москаль:
утрачен стыд, барыш возжаждан.
И мне твердят: «Не зубоскаль,
но исправляй своих сограждан!»
Легко сказать! Грустят в пыли
Крылов, Державин… Если даже
они исправить не смогли —
то мне-то, грешному, куда же!

В соседней камере спроси
иль у омонов:
писатель, скажут, на Руси —
один Лимонов.
У остальных и стиль, и прыть,
и морды глаже,
но как-то не за что «закрыть» —
не за слова же!

В нашем нынешнем дерьме,
громоздящемся бугристо,
тот писатель, кто в тюрьме.
Остальные – беллетристы.

Перед книжною горой
суетится покупатель —
и забавный показатель
выявляется порой:
чем трусливее герой —
тем отважнее читатель,
чем трусливее читатель —
тем отважнее герой.

– Стой, хороший господин,
стоп!
Почему в тебе один
стёб?
Всё в прикольные стиши
крен,
а чего-то для души —
хрен!
– Не бери меня на стоп,
лох!
Это чем же тебе стёб
плох?
Ты вглядись на мандраже
в быт:
чуть проникнешься – и вже
вбыт!

Разъявши на случайные слова
себя и мир, мы породили разум —
и вот собрать пытаемся по фразам
всё то, что развалили однова.

Мир – сотворён. Границы – отвердели.
Который раз по счету сотворён?
И, верно, не на будущей неделе
очередной великий сдвиг времён.

И потому-то думается людям,
что неизменен будничный уклад.
И мы живём. И мы друг друга судим.
И кто-то прав. И кто-то виноват.

Сумеем ли за малое мгновенье
понять, что ни один из нас не прав,
когда Господь для нового творенья
смешает с глиной контуры держав?

Сменили строй – как имя-отчество,
а изменились ненамного:
тогда – обожествляли общество,
теперь – обобществляем Бога.

Встает освобождённое дерьмо
над Родиной моей девятым валом,
смывая монументы и дома.
Теперь уже, конечно, всё равно,
но чем, скажите, жизнь плоха была вам
в стране порабощённого дерьма?

Когда среди родных равнин
парткомы рушились,
во мне проснулся дворянин —
во всеоружии-съ!
Теперь, не в силах пренебречь
дворянской честию,
за непочтительную речь —
по морде съездию!

Сорок лет я прожил сдуру
этаким манером:
собирал макулатуру
юным пионером,
на субботники вылазил
летом и зимою,
никаких внебрачных связей —
жил с одной женою.
«Ни единого прогула!»
«Всё преодолеем!»
…Чтоб тебя перевернуло
вместе с мавзолеем!

Бывшие наши республики
брызнули врозь картечисто,
но вновь обретённым Родинам
все преданы аж до писка!
Мы говорим: «прописка» —
подразумеваем «Отечество».
Мы говорим: «Отечество» —
подразумеваем «прописка».

Ты принимаешь новую присягу —
невольный трепет жил.
Трёхцветному служи отныне стягу,
как красному служил.
Поверя в седовласого мессию
и в святость новых уз,
ты точно так же сбережёшь Россию,
как уберёг Союз.