Велимир Хлебников - Том 4. Драматические поэмы. Драмы. Сцены

Мне скучно, дедушка, среди подруг,
И я ищу, кто мог бы стать «мой друг».
Со мной один лишь хозарский хан,
Собой благоухан.

Пойди, пойди и расскажи все это ему,
Он знает знаний уйму.

Мы в себе видим
Вихрь сил вселенной.
В смерть, род ли идем,
Мы – нетленны.

«Скажи, любезная Людмила, –
Промолвил важно Леший, –
Правда ли, что тебя земная явь томила?
Правда ли, что ты узнать хотела вещи?
Здесь есть приятель мой, волхв,
Христом изгнан из стран Владимира,
Он проскакал здесь недавно, как серый волк,
Он бы помог тебе, родимая».

Любезный Леший, я готова
Советам следовать твоим.
Найди мне друга, но не такого,
Как хан хозарский, жид Хаим.
Он весь трясется, как осина.
И борода его колюча.
Ах! Ах! от него несет крысиной!
Противный, злой, несносный, злючий!

И слезы брызнули мгновенно,
Мешая с влагой горечь горя,
Когда слез смехом перемена
Блистала, скорая, радостно во взоре.

Спасибо, Леший, я согласна
С советом благостным твоим.
Скажи, однако, не опасно
Повздорить с молодым?
Ему заметно отдают
И угол, и уют,
Богов родимых имена,
Ему покорны племена.

О, этот молодой человек
Шагает далеко!
Но взор скрывай под тяги век,
Попасться-то легко!
Молодчик
Что-то скоро пошел по чужой земле,
И наших много вотчин
В его руке,
Много очень.

Был Леший искренно озабочен.

Всадник – мой соотчич.
Белый конь топочет,
До веселья охочий.
Кто-то в деревне хохочет.
Он лучезарней тел из солнц,
В его глазах нам свято небо.
Он благословляет дланью хлебы.
О, гнед-буй-тур, гнед-буй-тур, красавец!
Лети дорогою святой,
Лети, мятежный небесавец,
Хвостом маши, гнедо-з<ла>той!

Изволь, представлю: гнед-буй-тур,
Он будет радостный слуга.
Устами белый балагур,
Несет в высокие луга.

Шею овьет рука княжны,
К лицу прильнет княжна младая,
Ей слуги мощные нужны,
Над всем живущие владая.
Ты полетишь под облаками,
Где ветры облачные рвут,
И ты опустишься, как камень,
Где жив могучий Вейдавут.

Я дщерь, любимая в лесу,
Тебе бессмертие несу.
Возьми его, венка как бремя,
Конца не знающее время.
Сквозь листья строгий взор сквозя,
Ты будешь нежная стезя.

Их провожает старая Табити,
Прошамка<в>: «Берегитесь!
Здесь бродит около <Христос>».
Они восходят на утес,
Ждать часа, когда туч сизари,
Златом озарены зари,
Час возвестят святой поры
Восхода солнца из-за горы,
В лучах блаженственной игры.
Чернь смотрит жадно чудеса.
Они поднялись в небеса.
«А я?» –
Промолвил жалобно Хаим.
Они летели, смех тая.
Им было весело двоим.
Какое дело мощной радости
До обезумевших старикашек,
До блох и мух, и всякой гадости:
Козявок, тли, червя, букашек?
Среди толпы, взиравшей жадно
На них, летевших в высоту,
Хан едет хмурый, беспощадно
Коня терзая красоту.
И вдруг, – сосед, направо глянь-ка, –
Он вынул из кармана склянку
И в рот поспешно – бух!
О чудо: коня не стало и седока, их двух.
А вместо них, в синей косоворотке,
С смеющейся бородкой,
Стоял еврейчик. Широкий пояс.
Он говорил о чем-то оживленно, беспокоясь,
И, рукоплескания стяжав,
Желания благие поведав соседственных держав
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Упомянув, пошел куда-то.
Его провожая, вышел друг брадатый.
Хан был утешенный в проторях и потерях
И весело захлопнул двери.
Пронзая с свистом тихим выси,
Касаясь головой златистой тучки,
Летит, сидя на хребте рыси, внучка
Малуши, <дочь> Владимира.
Старинных не стирая черт,
Сквозь зорю шевелился черт.
Он ей умильно строил рожи,
Чернявых не скрывая рожек.
И с отвращеньем в речи звонко
За хвостик вышвырнула гаденка.
Послушен, точен оборотень
Людмилы воли поворотам.
Сидит, надувши губки,
Княжна в собольей шубке.
Уж воздух холоден, как лед,
Но дальше мчит их самолет.
Далеко внизу варили пиво.
Звонко пропел в деревне пивень.
Пахло солодом.
И думает Людмила:
«Прощайте, девушки, поющие в Киеве.
О, веселые какие вы…
Вы пели: „Сени, мои сени“.
И ваши души были весенни».
Стало холодно.
За гриву густую зверя
Впились, веря,
Ручки туже.
Они слегка синели.
И, чтоб спастись от стужи
Морозной выси,
Из рыси
Он стал медведем.
Она ему: «Куда мы едем?»
Он отвернулся и в ветер бурк:
«Мы едем в Петербург».
Летят в слое ледяной стужи.
О доле милом дева тужит.
К холоду нежна
Скукожилась княжна.
«Напрасно черного петушонка
Стрибогу в жертву не дала.
Могла бы сообразить, девчонка,
Что здесь ни печки, ни кола».
И вот летят к земле турманом,
Туда, где золотом Исакий манит,
И прямо сверху, от солнечного лучбища
Они летят в дом женского всеучбища.
С осанкой важной, величава,
Она осматривает (всех окружающих забава)
Во-первых: помещение,
Воздух,
Освещение,
И все, что город умный создал.
И заключает: «Я б задохнулась,
Лиса лесная в силке,
В сем прескучном уголке.
Но что вы делаете?»
– «Мы учимся! –
Согласно девы отвечали, –
Стремимся к лучшему». –
«Вы учитесь… Чему?» –
Ее глаза блистали
Лучами гнева вначале.
«Приятно, весело в лесу
Сознать первичную красу.
Над вами <ж> веет Нав[1] сугроб».

Она права! Она права!
В ее словах есть рокот бури.
К венцу зеленые права,
Бежим, где зелены поля,
Себя свободными узнав,
Свои учебники паля!
Мы учителей дрожим: в них Нав.
О, солнце там, о, солнце тут!
– Их два! – Их два!
В нас крылья радости растут
– Едва, едва!
Мы оденем, оденемся в зелень,
Побежим в голубые луга,
Где пролиться на землю грозе лень,
Нас покинет училищ туга.
И прострим мы зеленую вайю[2] в высоту,
И восславим, священные, ваю[3] красоту.

Приятно в нежити дубравной
Себя сознать средь равных равной.
Приятно общность знать племен,
Потерян в толпе древяниц,
И перед не имеющим имен,
Благоговея, падать ниц.
Но что приятного, ответьте,
О девушки младые, –
Вот стены каменные эти
И преподаватели глухие?
Их лысины сияют,
Как бурей сломленные древа,
А из-под их слов о красоте зияют
За деньги нанятые чрева.
В зубах блистают зерна злата,
Сердце налила жидким ртуть.
Они над ужасом заплата,
Они смехучей смерти суть.
Вапно покрыло лавки, стол.
На славу вапнен желтый гроб.
Я вас спасти от смерти сол.

Слава, слава тебе, поборовшей века.
Нам принесшей заветы Владимира!
Наша цель, наша цель далека,
Мы тобою пойдем предводимые!

О гей-э, гей-э, гей-э!
Загорайтесь буйно, светы,
Зажигайте дом учин[4].
Смолы, лейтесь с веток,
Шире, выше свет лучин!
Вон учителя бегут толпой,
С обезумелыми телами
И с тоскою на лицах тупой,
Бурно плещимы жара лозами.
Сюда, сюда несите книги,
Слагайте радостный костер.
Они – свирепые вериги,
Тела терзавшие сестер.
Вон, златовея медным шлемом,
Пожарных мчится гордый стан.
Девы, гинем мы
И раним раной древних ран.
Сюда, училицы младые,
В союз с священными огнями,
Чтоб струи хлябей золотые
От нас чужие не отняли.
Слагайте черных трупов прелесть,
В глазницах черный круглый череп,
И сгнившую учебночелюсть,
И образцы черев,
И мяс зеленых древлемерзость,
И давних трупов навину[5].
В этом во всем была давно когда-то дерзость,
Когда пахали новину.
Челпанов, Чиж, Ключевский,
Каутский, Бебель, Габричевский,
Зернов, Пассек – все горите!
Огней словами – говорите!

И огнеоко любирй
Приносят древние свирели…
При воплях: «Жизни сок бери!»
Костры багряные горели…