Елена Крюкова - Коммуналка
— Дочка. Не смей ходить туда к нему в кладовку. Слышь, не смей!.. Он тебя там гадкому научит. Не ходи! Весь сказ!
— Буду ходить.
— Вот Бог послал козу! Упрется рогами!.. Говорят тебе — не ходи! Медом он тебя там, што ль, кормит?..
— Нет. Читает.
— Во-он што!.. Артист какой!.. Мало тебе учительша в школе читает!.. Я книжки покупаю — дорогие…
— Это сказки. А Борис Иваныч мне правду читает.
— Ишь ты!.. Правду! Ну и какая она у него, правда?..
— Настоящая.
КЛАДОВКА
…Старый граф Борис Иваныч, гриб ты, высохший на нитке
Длинной жизни, — дай мне на ночь поглядеть твои открытки.
Буквой “ЯТЬ” и буквой “ФИТА” запряженные кареты —
У Царицы грудь открыта, солнцем веера согреты…
Царский выезд на охоту… Царских дочек одеянья —
Перед тем тифозным годом, где — стрельба и подаянье…
Мать твоя в Стамбул сбежала — гроздьями свисали люди
С корабля Всея Державы, чьи набухли кровью груди…
Беспризорник, вензель в ложке краденой, штрафная рота, —
Что, старик, глядишь сторожко в ночь, как бы зовешь кого-то?!
Царских дочек расстреляли. И Царицу закололи.
Ты в кладовке, в одеяле, держишь слезы барской боли —
Аметисты и гранаты, виноградины-кулоны —
Капли крови на распятых ротах, взводах, батальонах…
Старый граф! Борис Иваныч! Обменяй кольцо на пищу,
Расскажи мне сказку на ночь о великом царстве нищих!
Почитай из толстой книжки, что из мертвых все воскреснут —
До хрипенья, до одышки, чтобы сердцу стало тесно!
В школе так нам не читают. Над богами там хохочут.
Нас цитатами пытают. Нас командами щекочут.
Почитай, Борис Иваныч, из пятнистой — в воске! — книжки…
Мы уйдем с тобою… за ночь… Я — девчонка… ты — мальчишка…
Рыбу с лодки удишь ловко… Речь — французская… красивый…
А в открытую кладовку тянет с кухни керосином.
И меня ты укрываешь грубым, в космах, одеялом,
И молитву мне читаешь, чтоб из мертвых — я восстала.
— А-а-а!.. Мамочка, не бей!.. Мамочка, не надо!.. Я больше никогда!.. не буду… А-а-а-а!..
— Ты, злыдень поганый. Заел мою жизнь. Так тебе. Так тебе. Так тебе. Так. Дрянь. Дрянь. Дрянь.
— Мамочка!.. Не надо до крови!.. Не надо по голове… А-а-а!.. Прости, прости, прости, а-а!..
— У, поганец. Всего искровяню. Всего искалечу. Места живого не оставлю! Весь в отца. Весь. Получай. Получай. Получай.
— Мамочка!..
— Гаденыш.
— Анфиса, открой!.. Слышь, Анфиса, открой, дверь ногой высажу!.. Не бей мальца. Это ж подсудное дело. Засудят тебя, клячу.
— Мой!.. Что хочу, то и делаю!..
— Да он глянь как пищит — душа в теле кувыркается!.. Мочи ж нету слушать!.. Нас хоть пощади!.. Че издеваесся-то над беззащитным, ведь он малек!..
— Пусть знает тяжелую материнскую руку.
— А ну — до смерти забьешь?..
— Горшок с возу упадет — кобыле легше будет.
ПЬЕТА. ПЛАЧ НАД ИЗБИТЫМ РЕБЕНКОМ
Лежит на медном сундуке,
И в плечи голову вобрал…
Кровь да синяк на синяке.
Ты много раз так умирал.
Петюшка, не реви ты… Слышь —
Твоя в аптеку мать ушла…
За сундуком скребется мышь,
И пылью светят зеркала.
Бьет человека человек.
Так было — встарь. Так будет — впредь.
Из-под заплывших синих век,
Пацан, куда тебе смотреть?!
Хоть в детской комнате мужик —
Противней нету, — а не бьет…
Петюшка, ты же как старик:
В морщинах — лоб, в морщинах — рот…
Не плачь, дитя мое, не плачь.
Дай поцелую твой живот.
О Господи, как он горяч…
До свадьбы… это заживет…
И по щекам катят моим —
О Господи, то плачу я
Сама!.. — и керосин, и дым,
И синь отжатого белья,
И гильзы, что нашел в золе
На пустыре, и маргарин
Растопленный, и в серебре
Береза — светит сквозь бензин,
И лозунги, и кумачи
Над дырами подъездов тех,
Где наподобие парчи
Блатной сверкает визг и смех! —
И заводская наша гарь,
И магазин — стада овец,
И рубит рыночный наш царь
Мне к Ноябрю — на холодец,
Набитого трамвая звон,
И я одна, опять одна,
И день безлюбьем опален,
И ночь безлюбьем сожжена, —
А ты у матери — живой!
Пусть лупит! Что есть силы бьет!
Не плачь. Я — плачу над тобой,
Пацан,
родимый мой народ.
— Дяденька, дяденька! Иди сюда, на кухню… Здесь у мамки блины холодные остались… Щас найду… Вот они — под миской… На…
— Дочка!.. Спасибо тебе, Бог тебя наградит…
— Дяденька, да ты не плачь, а ешь… У тебя слезы в бороде.
— Милашечка… И-эх!.. это все ништяк, а вот добрых душ на свете мало — ох, штой-то не видать…
— Дяденька, а почему у тебя гармошка — красная?
— Потому что песня моя — прекрасная.
— Спой! Спой, пока Киселиха не пришла! А то она если услышит — щас завоет. И будет петь “Когда мы сходили на борт в холодные мрачные трюмы…” Я ей рыбок подарила, мальков, живородящих, а она только все свечку перед иконой жгла, а рыбок не кормила — и уморила. Спой!
— И-эх, гармошечка жалобная, стерлядочка жареная!..
— Дяденька, а из чего твоя вторая нога сделана? Из дерева?..
— Дочка, дочка!.. Из дуба мореного… Это меня — под Кенигсбергом шарахнуло… Пахнет от меня крепко?.. Я нынче имянинник — беленькой купил…
— Пахнет. Как от дяди Валеры.
— Слухай песню! Неповторимую.
ОДНОНОГИЙ СТАРИК ИГРАЕТ НА ГАРМОШКЕ И ПОЕТ
Время наше, время наше, стреляное времячко!
То — навалом щей да каши,
То — прикладом в темячко…
Рота-рота да пехота, всю войну я отпахал —
Отдохнуть теперь охота, а вокруг кричат: нахал!
Инвалид, инвалид, головушка тверезая,
К дождю-снегу не болит
Нога твоя отрезанная?..
Так живу — в поездах да во крытых рынках.
Папироса в зубах да глаза-барвинки.
Государство ты страна, тюремная решетка:
То ли мир, то ли война — два с полтиной водка!
Я протезом гремлю да на всю Расею:
Поплясать я люблю — от музыки косею!
Эх, музыка ты моя, клавиши играют!..
До исподнего белья
В тюрьмах раздевают…
Кушал Сталин знатный харч, а Хрущев ест икру…
Я в подвале — плачь не плачь — так голодным и помру!
Выдают мне паек: соль, картошку и ржаной!
Эх, куплю себе чаек да на весь четвертной!..
Так чифирчик заварю, да попью вприкуску,
В окно гляну на зарю зимних далей русских:
То не белые поля — алые полотнища!
То родимая земля флагами полощется…
Флаги винны, флаги красны — сколько крови пролито!..
Неужель снега напрасно кровушкою политы?..
Помню: стылый окоп. Тишь после взрыва.
И под каскою — лоб мыслит, потный: живы…
Да, живой я, живой! И пою, и плачу,
И гармошки крик лихой за пазуху прячу!
И протезом об пол — стук! Деньги — в шапку?.. — в каску!..
Друг, налей, выпей, друг,
Да за эту пляску…
— Вон, вон пошла. Цаца заморская.
— Давно ль из своей Тарасихи примыкалась сюды, детишек чужих нянькала… На портниху выучилась — и думает, все, золотое дно…
— А сама-то дура стоеросовая — другая б на ее месте жила так жила! Какие б заказы брала, у богатеньких… А эта — блаженненькая: то бабке слепой сошьет за пятерочку — цельно зимнее пальто, из огрызков, то истопницыной дочке из пес знат каких обмотков — свитер наворачиват…
— А руки золотые!
— Да ну. Так-то всяка баба может. Нашла што хвалить.
— Да она втихаря-то берет платья-то блестящие, с люрексом, шить. Свадебные… еврейским невестам… у Герштейнов-то свадьба была!.. а я лоскуток нашла. Точь-в-точь такой, как платье у Фирки. Под ейною дверью.
— Вот оторва!.. И ведь тихо шьет, как крыса корабельная, сидит — машинки-то не слыхать…
— Вон, вон костыляет. Задом вертит. Подпоясалась, как сноп.
