Элла Боброва - Янтарный сок

Спешит незваным гостем дождь на землю.
За ним мороз сердитый по пятам.
Дождь просить пощадить, мороз не внемлет.
Кто победит? Не верю я глазам.

Мороз силен: он каждую дождинку
повсюду настигает на лету.
Не пощадил он ни одной травинки,
сковал оковы каждому кусту!

Они согнулись. Стонут… В сожаленье
предвижу смерть и веток, и кустов.
И все же не могу без восхищенья
смотреть на редкий ледяной покров.

Заре тысячекратным отраженьем
в хрусталь одетые деревья льстят.
Лучи проснувшиеся, с наслажденьем
играя в прятки, по ветвям скользят.

И молят понапрасну солнце ветви:
оно мороз не хочет прогневить;
купает щедро их в холодном свете,
но не спешит оковы растопить.

Сильней всех тополь: гордо, непреклонно,
он словно молит: время не пришло.
Крепитесь, ольхи, ивы, дубы, клены —
мороз не вечен, вновь придет тепло.

Я вижу… С горечью красавица-сосна
не сводит глаз с берез-кокеток рядом.
Как их балуют лето, осень и весна!
Как щедро дарят им свои наряды!

Их плечи белые в прозрачный изумруд
любовно облачают ветры мая.
Березы ненасытно летний зной зовут,
в шуршащий шелк тщеславно наряжаясь.

И даже осень (нет, не бедная вдова!)
на пурпур не скупится — все березам!
Их наряжая, шепчет нежные слова
и даже улыбается, сквозь слезы…

С невольной завистью так думала сосна.
Подслушав эти мысли, луч бездомный
сказал ей: «Да, конечно, плакать ты вольна,
но жалобы твои, сосна, нескромны.

Мне кажется, друзей своих не ценишь ты,
Завидуя березам понапрасну.
Ты — символ неизменной, вечной красоты,
и строгой зеленью ты всех прекрасней.

Одета ты зимой теплей, нарядней всех.
Березы зябнут, руки простирая, —
но мастерит лишь для тебя наряды снег,
алмазами их солнце расшивает.

Заря вечерняя, как звезды, на тебя
сапфир, рубины и янтарь роняет.
Луна застенчивая скромно, но любя,
фатою голубой тебя венчает.

Ужели ж пестрота изменчивых берез
тебя, царицу, хоть на миг прельстила?»
Целует луч ресницы, мокрые от слез —
сосна, в улыбке вспыхнув, заискрилась…

Казалось, что дорога будет длинной,
что в жалкой наготе предстанет лес.
Но словно чтоб меня утешить, Иней
передо мной открыл страну чудес.

Зажег седым пожаром ветви кедров,
окутал белым дымом стан берез;
на провода же нанизал он щедро
алмазы собранных морозом слез.

Как справедлив он, бородатый Иней!
Всех одарил: и рощу, и пустырь,
и мудрый дуб, и глупую былинку,
и древний бор, и юные кусты.

Соткал для всех он праздничный наряд —
всех пригласил на зимний маскарад.

Я не боюсь зимы. Но осень
бронзовокудрую не стану торопить.
Цветут еще — пусть зябко — розы,
осенней синевы они спешат испить.

Я не боюсь. Я жду. Жду встречи за порогом.
Благословенье шлю и лету, и весне:
всегда колосьев, звезд, цветов и песен много
с веселой щедростью они дарили мне.

Не могла тебе, друг мой, закрыть глаза,
и щекою к щеке прильнуть;
волю дать долго скованным в сердце слезам,
их излив на затихшую грудь.

Не могу теперь больше просить в письме:
«Береги себя, дорогой…»
В декабре не придет телеграмма мне:
«Поздравляю… любящий… твой».

Верить? Нет… Но ее письмо слез полно:
«Было трудно… Стало трудней…»
И теперь только мыслям моим дано
над могилой кружить твоей.

Я в облаках. Я вновь над облаками.
Рассвет. Там — на востоке — плавят медь.
А рядом юность с жадными глазами…
Исполнилось горевшее веками
желание прапрадедов — взлететь.

Прильнули к окнам молодые лица:
«There! Look, the sky!» Как взгляды их горят
В них радость «открывателей» искрится.
А эхо-память (иль мне это снится?..):
Смотри, смотри! Десятки лет назад.

Студентка я. Завзятая туристка.
Несет с Подола вверх меня трамвай…
Нева. Исаакий. По ступенькам быстро
взбираюсь к небу — вот он, вот мой рай!

Москва. Скорей, на Воробьевы горы!
Ничто так не влечет, как высота.
Потом… Я с передачей в Химках. В горе
оделась радость. И саван — красота.

Камней и глины груды. Котлованы.
Где он? Где этот Гордый Человек,
что с песней вышел утром росно-ранним,
чтобы сломить привычный ход упрямый
Москвы и Волги — древних вольных рек?

Но люди — толпы безымянных, серых,
не видя неба, роют, вглубь ползут.
Где высота? Во всем другая мера:
не сокол — номер. Страх в душе — не вера.
И голый голод — кость грызущий спрут.

«Ты — здесь?!» Все затопила радость встречи
сторожевую будку и конвой…
Вопросов град, поток бессвязной речи
и взгляд мужской, подернутый слезой…
Но вдруг: «Проснись! Проснись… Ты плачешь, мама?»
Очнулась. «Где?..» «Ламанш пересекли!»
Отхлынула волна воспоминаний.
Джет разрезает полосу тумана…
Нарциссы в парках Лондона цвели.

С тобой внезапно расцвела весна
там, где листвою осень пламенела.
Где паутину ткала тишина —
там жизнь, взмахнув крылами, зашумела.

Походкой легкой, словно молодой,
как юноша, я шел с тобою рядом;
и взор мой излучал огонь такой —
что и у встречных загорались взгляды…

Я вновь один. Но рока не кляну:
пленить не вправе осень солнце мая.
Без горечи тебя благословляю
за ту неповторимую весну…

Делили радость мы не долгими часами:
крылатыми мгновеньями она,
нам будни осветив, скрывалась за горами
и снова прилетала, нас дразня.

Последним каждый раз казалось нам свиданье.
Печаль за радостью кралась, как тень.
Рождалось и росло в сердцах у нас желанье
взять радости не миг, а целый день.

Увы, мой друг, вдвоем — мы утро не встречали;
мечта о том не раз срывалась с уст.
Миг встречи пролетал, рассеивались чары…
Ждала всегда нас расставанья грусть.

Судьба решила: нам с тобой не по дороге.
В опасной глубине ль спокойных вод,
в стремнинах ли обманчивых порогов —
где каждого из нас вновь радость ждет?

Зачем мне знать, что был другим ты прежде?
Зачем внимать мне шепоту молвы
о том, что не знаком ты с чувством нежной
и бескорыстно преданной любви?

А вдруг?.. Вдруг правда, и душе холодной
забавою я быть осуждена,
и скрыт в тебе лишь Казанова модный,
которому доверчивость смешна?..

Но нет! Другим сама тебя узнала
и безотчетно полюбила я.
Поверь, сильнее, чем сомненья жало
во много раз к тебе любовь моя.

Зачем мне знать, что ты вчера, играя,
грел сердце у запретного огня?
Хочу одно услышать от тебя я:
что ты, сегодня любишь лишь меня.