Ричард Бротиган - Из книги «Пилюли vs. Катастрофа в шахте Спрингхилл»

«Ты будешь
или нет
доедать
свой суп,
старый
прохиндей?»
закричала
Дженни Дювал,
лупя его по спине,
а он ведь просто
сидел у окна
и дремал.
Бодлер испугался,
потом засмеялся,
как дьявол, и
замахал ложкой,
как палочкой,
превращая комнату
в картину
Сальвадора
Дали, превращая
комнату
в картину
Ван Гога.

Бодлер пришел
на бейсбол,
купил хот–дог
и закурил трубку
опиума.
Нью–Йоркские Янки
играли
с Детройтскими Тиграми.
На четвертой подаче
с низкого облака
свалился ангел –
покончил собой.
Ангел упал
на вторую базу,
и поле треснуло,
как огромное зеркало.
Игру прервали,
потому что
страшно.

Бодлер пришел
в дурдом,
притворившись
психиатром.
Он прожил там
два месяца,
потом ушел,
но дурдом так
его полюбил,
что плелся следом
через всю
Калифорнию,
и Бодлер смеялся,
когда дурдом
терся о его ноги,
как приблудный кот.

Когда я был маленьким,
у меня было кладбище
под розовым кустом,
я хоронил там
жуков и мертвых птичек.
Я хоронил жуков
в фольге и спичечных коробках.
Я хоронил птичек
В красных лоскутках
Было так печально,
я плакал
и сыпал ложкой землю
на их могилы.
На кладбище жуков
приходил Бодлер,
он читал молитвы,
такие же маленькие,
как мертвые птицы.

Где взять марку, чтобы отправить письмо
в Англию на триста лет назад,
где взять марку, которая вернет письмо
туда, где могила еще не засыпана,
где Джон Донн смотрит в окно,
апрельским утром начинается дождь,
птицы расставлены на деревьях,
как шахматные фигуры перед игрой,
и Джон Донн видит, как почтальон,
переходит улицу,
почтальон идет осторожно, потому что
в руке у него стеклянная трость.

Кометы
вспыхивают у нас
на губах и несут
благословение
океанов и галактик.

Видит Бог,
мы делаем все,
что можем.

Кометы
соединяются с атомами,
которые выдвигают наружу
наши языки, чтобы они
сгорели на воздухе.

Это так,
я знаю.

Кометы
смеются над нами
сквозь наши зубы,
они укрыты одеждой
из рыб и птиц.

Мы сможем.

Я сижу
на краю
звезды

смотрю, как
на меня
льется свет

Свет льется
сквозь
дырку
в небе.

Мне не то
чтобы хорошо,
но я вижу, как
все далеко.

Это двери,
они хотят вырваться
из петель
и улететь в облака.

Это окна,
они хотят выбросить
раму и убежать
к оленям
на загородный луг.

Это стены,
они хотят бродить
по горам
в рассветном
полумраке.

Это полы,
они хотят превратить
всю мебель
в цветы и листья.

Это крыши,
они хотят шествовать
вслед за звездами
сквозь кольца тьмы.

Пой, пианино,
в темных концертных залах
о моем дяде,
в двадцать шесть лет он мертв,
корабль плывет
домой из Ситки,
и гроб качается,
как пальцы Бетховена
над бокалом
вина.

Пой, пианино,
в темных концертных залах
о моем дяде,
кумир моего детства мертв,
они отправили его
домой в Такому.
Ночью его гроб
качается, как птица,
что летит над морем
и никогда не касается неба.

Пой, пианино,
в темных концертных залах
о моем дяде,
возьми его сердце
для любви,
возьми его смерть
для постели
и отправь его домой
на корабле из Ситки
чтобы похоронить там,
где родился я.

Все реки текут в море;
но море не переполняется;
к тому месту, откуда реки
текут, они возвращаются,
чтобы опять течь.

Сегодня дождь
над горами.

Теплый зеленый дождь
с полными карманами
любви — значит
весна,
и не думай
о смерти.

Птицы становятся музыкой,
будто часы стучат небом
о землю, где дети
любят пауков,
и позволяют им спать
у себя в волосах.

Медленный дождь
шипит в реке, словно
это сковородка
с жареными цветами;
и с каждой каплей
дождя
океан
начинается
снова.

Вчера ночью лег в постель
с говорящей свечой.

Я очень устал, но мне нужно,
чтобы кто‑то был со мной,
я зажег свечу,

слушал мягкий голос света,
потом уснул.

Луна
это Гамлет,
он едет
на мотоцикле
по темной дороге.
На нем черная
кожанка,
свитер и
ботинки.
Мне
некуда
идти.
Буду ехать
всю ночь.

Отброшенные друг от друга штормом любви
и соединенные вновь штилем любви

мы оказались в бухте,
которая не знает,
где кончается твое тело,
где начинается мое тело.

Рыбы проплывают у нас между ребер,
и крики чаек отражаются
в нашей крови.

Беспокойный,
словно дух
на дне
вершины,
я скитаюсь там,
где буду
жить
без тебя.