Владимир Набоков - Полюс

Мы одни теперь, Хозяин…

Не надолго, друг мой, не надолго…

Пурга смолкает…

Знаешь ли — я думал —
вот, например, — Колумб… Страдал он, верно, —
зато открыл чудеснейшие страны,
а мы страдали, чтоб открыть одни
губительные белые пустыни…
И, знаешь, — все-таки так надо…

Что же,
Хозяин, — не попробовать ли нам?
Двенадцать миль — и спасены…

Нет, Флэминг, —
встать не могу…

Есть санки…

Не дотащишь —
тяжелый я. Здесь лучше мне. Здесь тихо.
Да и душа тиха, — как воскресенье
в шотландском городишке… Только ноги
чуть ноют, — и бывают скучноваты
медлительные воскресенья наши…
Жаль, — шахмат нет. Сыграли бы…

Да, жалко…

Послушай, Флэминг, — ты один отправься…

Тебя оставить здесь? И ты так слаб…
Сам говоришь, что ночь едва ли можешь…

Иди один. Я так хочу.

Но как же…

Я дотяну, я дотяну… Успеешь
прислать за мной, когда достигнешь бухты.
Иди! Быть может, даже по дороге
ты наших встретишь. Я хочу, иди же…
Я требую…

Да, — я пойду, пожалуй…

Иди… Что ты возьмешь с собою?

Санок
не нужно мне, — вот только эти лыжи
да палку…

Нет, постой, — другую пару…
Мне кажется, запяточный ремень
на этой слаб… Прощай… Дай руку… Если —
нет, — все равно…

Эх, — компас мой разбит…

Вот мой, бери…

Давай…
Что же, я готов…
Итак, — прощай, Хозяин, я вернусь
с подмогой, завтра к вечеру, не позже…

Прощай.

Да, — он дойдет… Двенадцать миль… к тому же
пурга стихает…
Помолиться надо…
Дневник, — вот он, смиренный мой и верный
молитвенник… Начну-ка с середины…

"Пятнадцатое ноября; луна
горит костром; Венера, как японский
фонарик{8}…

Кингсли — молодец. Все будто
играет, — крепкий, легкий… Нелады
с собачками: Цыган ослеп, а Рябчик
исчез: в тюленью прорубь, вероятно,
попал{9}…
Сочельник: по небу сегодня
Aurora borealis{10} раздышалась…

Февраль, восьмое: полюс. Флаг норвежский
торчит над снегом… Нас опередили{11}.
Обидно мне за спутников моих.
Обратно…

Восемнадцатое марта.
Плутаем. Санки вязнут. Кингсли сдал.
Двадцатое: последнее какао
и порошок мясной… Болеют ноги
у Джонсона{12}. Он очень бодр и ясен.
Мы все еще с ним говорим о том,
что будем делать после, возвратившись".
Ну, что ж… Теперь прибавить остается —
Эх, карандаш сломался…
Это лучший
конец, пожалуй{13}…
Господи, готов я.
Вот жизнь моя, как компасная стрелка,
потрепетав, на полюс указала,
и этот полюс — Ты…
На беспредельных
Твоих снегах я лыжный след оставил.
Все. Это все.

А в парке городском,
там, в Лондоне, с какой-нибудь игрушкой, —
весь солнечный, — и голые коленки…
Потом ему расскажут…

Тихо все.
Мне мнится: Флэминг по громадной глади
идет, идет… Передвигая лыжи
так равномерно, — раз, два… Исчезает…
А есть уже не хочется… Струится
такая слабость, тишина по телу…

И, вероятно, это бред… Я слышу…
я слышу… Неужели же возможно?
Нашли, подходят, это наши, наши…
Спокойно, капитан, спокойно… Нет же,
не бред, не ветер. Ясно различаю
скрип по снегу, движенье, снежный шаг.
Спокойно… Надо встать мне… Встретить…
Кто там?

Я, Флэминг…

А!.. Пурга угомонилась,
не правда ли?..

Да, прояснилось. Тихо…

Шатер-то наш сплошь светится снаружи —
опорошен…

Есть ножик у тебя?
Мой карандаш сломался. Так. Спасибо.
Мне нужно записать, что ты вернулся.

Добавь, что Джонсон не вернулся.

Это
одно и то же…

Наш шатер легко
заметить, — так он светится…
Да, — кстати —
про Джонсона: наткнулся я на тело
его. Ничком зарылся в снег, откинув
башлык…

Я к сожаленью замечаю,
что больше не могу писать{14}… Послушай,
скажи мне, — отчего ты воротился…

Да я не мог иначе… Он лежал
так хорошо, — так смерть его была
уютна. Я теперь останусь…

Флэминг,
ты помнишь ли, как в детстве мы читали
о приключеньях, о Синдбаде, — помнишь?

Да, помню.

Люди сказки любят, — правда?
Вот мы с тобой — одни, в снегах, далеко…
Я думаю, что Англия…