Демьян Бедный - Том 5. Стихотворения 1941-1945. Статьи

Туристы спали в поезде,
А утром очутилися
Уж в Харьковской губернии,
Где у Ковяг, у станцийки,
Их ожидало зрелище
Особо любопытное,
Российски-самобытное,
Казенной красоты:
Почтовых троек линия
Пред ними растянулася
Почти на полверсты.
Кобылки, отбиваяся
От мухи надоедливой,
Потряхивали гривами,
Пускали в ход репейником
Забитые хвосты, –
И, дыбясь и брыкаяся,
Наполнив воздух ржанием,
Ярились жеребцы.
С обычным прилежанием,
С густым упоминанием
Родителей, святителей,
Все так же, как бранилися
Их деды и отцы,
Бранились бородатые,
Нечесано-лохматые
Почтовые извозчики:
«Эй, осади!», «Подвинь!»
Под расписными дугами
Смеялись хохотунчики,
Гремушки-грохотунчики,
Задорные бубенчики,
Веселые, болтливые
Звенели колокольчики:
Динь-динь, динь-динь, динь-динь!
Туристы разместилися,
Уселися, поехали
Дорогою извилистой
Средь моря безграничного
Ржаного и пшеничного
С густым, высоким колосом
По самую по грудь.
Дорога безобразная,
Размоченная, грязная,
И вязкая, и тряская,
На взгляд немецкий – жуть.
Пред головною тройкою
Мотаясь суматошливо,
И криком и нагайками
Гоня с дороги встречные
Телеги с таратайками.
Ей верховые стражники,
Охальники и бражники,
Указывали путь.

Под конскими копытами
Грязь черная и липкая
Разбрасывалась в стороны,
Летела в немцев комьями.
То ль ехать, то ль слезать?
Чай, грязь – не мед, не патока:
Забрызжет – не слизать.
Грязищей весь забрызганный,
Турист, профессор Шустерман,
Сказал не без чудачества,
Что чернозем – чтоб полностью
Узнать его все качества –
Не только видеть, надобно
Еще и осязать.
Впрямь было показательно,
Насколько осязательно
Воспринимался немцами –
Под видом бескорыстного
Анализа научного –
Вид чернозема тучного.
«Шварц'эрде!» – немцы все
Шептали зачарованно,
Наслышавшися издавна,
С ребяческого возраста,
Об этой, нынче узренной,
О черноземной, сказочной
Пшеничной полосе.
«Шварц'эрде!» – все вполголоса
Стонали сокрушительно,
И ни о чем решительно
У них уж речи не было.
Забыли обо всем,
С волненьем нескрываемым
Они с повозок прыгали,
Шварц'эрде брали на руку,
И растирали пальцами,
И сладострастно нюхали:
Так вот он – знаменитейший
«Берюмте шернасём»!
Просторы неоглядные
Зелено-серебристые,
Струистые, волнистые,
С цветистыми узорами
Окидывая взорами,
Они по временам
То крякали, то охали:
«Иметь шварц'эрде плохо ли?!»
«Такое б счастье нам!»
«Мы что бы тут устроили!»
«Мы б урожай утроили!»
«Будь это наше…»
                   «Швейг!!»
С военной односложностью,
С привычной осторожностью
«Цыц!» – цыкнул назидательно
(Начальник, уповательно)
Регирунгсрат фон Цвейг.

Вела дорога в бывшее
Помещичье имение.
В последнее владение
(Последняя нора!)
Какого-то облезлого,
Век жившего дурачисто,
Прожившегося начисто
Дворянского бобра,
В именье разоренное,
Долгами оплетенное,
Бобром не от добра
Чрез банк земельный сбытое
Крестьянам и разбитое
Затем на хутора.
Лишь дом один помещичий
Да сад при нем огромнейший
Остались во владении
Бобра. И жил он здесь
Среди народа скрытного
Дворянским соглядатаем:
Что, мол, крестьяне думают,
Про что их речи тайные?
Крестьянскими поклонами
Свою он тешил спесь.

Вилковым вышесказанным,
Втирать очки обязанным,
Туристам объяснилося:
Крестьянам-де не снилося,
Что им за добронравие
По благости начальственной,
По мудрости столыпинской
Такое счастье выпадет:
В руках у них окажется
Именье «Снежнов-Кут», –
У каждого крестьянина
Вдруг будет хутор собственный!
«А хуторянин-собственник –
Прямой оплот законности,
В нем к смуте нету склонности;
Имеем факты точные:
Вот где устои прочные
Для отвращенья смут!
Есть хутора отдельные,
Взять тот же „Снежнов-Кут“,
Не образцы заочные –
Что стоили досельные
Политики земельные! –
Вот реки где молочные
Сквозь берега кисельные
Спокойно потекут!»
Все немцы умилялися,
Устоям удивлялися
И говорили: «Гут!»
На хуторе на первом же
Роскошно-показательной
Заглавной иллюстрацией
К грядущим чудесам
Был – с преогромной свитою,
Своей администрацией –
Сам губернатор харьковский
(Звался он Катериничем).
Да, губернатор сам!
Напудренный, нафабренный,
При всех своих регалиях,
В мундире камер-юнкерском –
Ну, хоть в парадный зал! –
С приветливою важностью,
С сановной авантажностью,
С изысканной любезностью,
С широким жестом этаким
Гостям «Добро пожаловать!
Вилькоммен!» – он сказал.
Гостям и губернатору
(«Эк сколько их, начальников!
Все набрались отколь?»)
Старик, хозяин хутора,
По-оперному ряженый,
Причесанный, приглаженный,
С оглядкою – ох, боязно! –
Всем поклонился поясно
И преподнес хлеб-соль.

По хуторам поехали.
«Глядите, не утеха ли? –
Так немцам говорилося. –
Что нами заварилося!
Крестьяне как живут,
Чего тут набабахали!»
Все немцы дружно ахали
И говорили: «Гут!»
Ландрат, герр Кох, не выдержал, –
На языке на ломаном
Хваля «пшенис унд рош»,
Крестьянина угрюмого,
Степана Завгороднего,
Спросил: «Ваш жисть на куторе
Довольно есть карош?»
Ответ был неожиданный,
Начальство покоробивший,
Вилковский брех угробивший:
«Не жизнь, а благодать!
Живем – не ходим по миру,
Но милостыню нищему
Тож не с чего подать».
Лицо у губернатора
В одну секунду сделалось
Багровое, как медь;
Он рядом с ним стоявшему
Дежурному охраннику
Сказал: «Сырцов, заметь!»
Вилков герр Коху с кислою
Собачьего оскалиной
Сказал про Завгороднего:
«Нет лучше хуторянина,
Мужик он преотменнейший,
При всем при этом блещущий
Народным остроумием:
Для красного словца,
Как говорит пословица,
Не пожалеет матери,
Не пощадит отца!»

С брезгливою опаскою
Входя в избушки жалкие,
На их убранство скудное,
На печи, образа
Все немцы с изумлением
Таращили глаза.
Но, обходя избушечки
И голые дворы,
Все гости до единого
Сильней всего дивилися
Огромному обилию
Крестьянской детворы.
Поп – без попа обедни нет,
Был поп и тут в наличности, –
Он рек, что многочадие –
Благословенье божие.
Крестьянская толпа
Ответила по-своему,
По-своему дополнила
Речение попа:
«Насчет житья отпетого
Не скажем ничево.
А дети… В части этого
Уж это мы тово!»
Семья была не малая
У мужика у хмурого,
Степана Завгороднего:
Сбиваясь на ночлег,
В одной избе теснилося
Десяточек ребяточек,
Да бабка, доживавшая
Свой горький вдовий век,
Да сам с женой – ровнехонько
Тринадцать человек.
Тут стало члену рейхстага,
Барону Киршенштейнеру,
Свое недоумение
Невмоготу скрывать:
«Да где ж они, – воскликнул он, –
Все спать располагаются?
В избе – одна кровать!»
«Где спать вы размещаетесь,
Наш гость интересуется?» –
Вилков спросил у бабушки.
«Нашел он что, твой немец-то,
Про нас разузнавать!
Где спим! – сказала бабушка
Задорливо, укорливо,
Вопросу неразумному
Дивяся не путем. –
Мы на печи, на лавочке
Да на полу разместимся.
Есть нечего, скажи ему;
Хоть раз наесться б досыта!
А где нам спать, наевшися,
Уж место мы найдем».

«Сплошное остроумие!» –
Сказали немцы вежливо,
Но рожу губернатору
Свело такою корчею,
Как будто наступил ему
Кто-либо на мозоль.
«Я думаю, достаточно
Все гости находилися,
Осмотром насладилися.
К тому ж и мне пора уже
Свою исполнить роль».
Сказал он так: «Покорнейше
Прошу вас, гости милые,
Принять без осуждения
И от меня хлеб-соль!»
«Хлеб-соль» гостям он, подлинно,
Поднес по-губернаторски:
В большом дому помещичьем
Бобра вышереченного
На денежки казенные
Все было приготовлено
На диво – то есть всяческой
Превыше похвалы:
Под снедью первосортною,
Из Харькова доставленной,
Под дорогими винами,
Цветочными корзинами
Ломилися столы.
Всем блюдам подаваемым,
Всем винам разливаемым,
Деликатесам, пряностям,
Пред каждою персоною
Положен был особенный,
Весь золотыми буквами,
Славянской вязью древнею
Узорно напечатанный
Напутственный реестр.
Гремел оркестр – из Валкова,
Из города ближайшего,
Пожарный, не ахтительный,
Не очень восхитительный,
А все-таки оркестр.
Застольным красноречием
Блеснули два оратора:
За словом губернатора
Взял слово немец, Кох.
Держа бокалы узкие,
«Ур-р-ра!!» – кричали русские;
Кричали немцы: «Гох!!»
Все быстро нализалися,
В хмелю разлобызалися.
«Фотографа позвать!»
Снялись гуртом и группами
И снова – полутрупами –
Засели пировать.
Уж время к ночи близилось,
Давно уж солнце снизилось,
Уж ярко разливалася
Вечерняя заря,
А пир еще не кончился,
Всё тосты продолжалися
И выкрики отдельные –
Не все членораздельные,
По правде говоря.
«Внимание! Внимание!
За дружбу, процветание,
За кейзера немецкого,
За русского царя!»
Орали, обнималися,
Опять гуртом снималися.
Был пир – не описать!
Рекорд жратвы поставили.
Потом крестьян заставили
Пред немцами плясать.

Я не с пустой котомкою,
Возок мой не с поломкою,
А все ж я повесть комкаю,
К концу ее клоня.
От продолженья повести.
Скажу по чистой совести,
Я ухожу: мотня.
Картинно-карусельная,
Чем повесть станет цельная?
Поездка – двухнедельная,
Я ж описал… три дня.
Берет меня смущение.
Что стоит посещение
Хотя б одной Москвы!
Торгово-богомольная
Москва первопрестольная,
Осмотр ее, все случаи
Банкетов и жратвы
Возьмут, сочтем за лучшее,
Огромных три главы.
Материал значительный,
Местами – помрачительный,
Но длиннотой грозит.
Итак, я заключительный
Теперь беру визит:
Все немцы – гости в Питере!
По самой лучшей литере
Устроен им прием.
Но мы осмотров питерских
С дворцов и до кондитерских
Опять же не даем.
Всем немцам отъезжающим,
Свершившим свой обет,
Событьем завершающим
Прощальный был обед.
Вот что на основании
Веденных дневников
Об этом расставании
С гостями из Германии
Писал доцент Вилков: