Дерек Уолкотт - Стихотворения (журнальный вариант)
через цезуру, открытую для Легионов,
минуя зевы часовен, покуда в зеленогорлом
Уэльсе безмолвие белое шествует по долинам.
Шелест холодного дрока, ржавчина глуток, горы
тяжкие, как согласные; гласных размокшая глина
пела зарытые мелко перевязь, шлем, секиру
ранее шин свистящих. Геральдику карка
Плантагенет, раскормленный ворон, раскинул
над стенами культа лошади. Ненависть камня
покрытых копотью хижин к индустриальным каминам;
рот наполняется речью как хлебом единым,
белые овцы в темень подворий втекают.
Стихи
Опубликовано в журнале: «Иностранная литература» 1997, № 12
Перевод с английского В.Минушина
Творческий путь Дерека Уолкотта (род. в 1930 г.), поэта с мировым именем, длится почти полвека. Он автор множества поэтических сборников, первый из которых, «25 стихотворений», вышел в 1948 году, а последний по времени — «Щедрый дар» — в октябре этого года), а также около трех десятков пьес, ставившихся в разных странах.
Уолкотт — уроженец Вест-Индии. Его детство и юность прошли в Кастри, на острове Сент-Люсия, в 1953 году он переехал в Тринидад, с середины 70-х много времени проводил в США, преподавая в Колумбийском, Йейльском, Гарвардском и других университетах, а затем окончательно переселился в Америку.
Глубокая укорененность в мире природы, культуры, истории своей родины и открытость всей мировой культуре — эти качества поэзии Уолкотта проявились уже в первых его произведениях. Ему также в высшей степени свойственно характерное для человека XX века ощущение конфликтности, разделенности мира, чему способствовали и жизненные обстоятельства поэта. Юные годы Уолкотта пришлись на тот период, когда острова Карибского бассейна еще были частью Британской империи. Будущий поэт, по отцу англичанин, по материнской линии потомок черных рабов, рос в протестантской семье, а те, кто его окружал, в подавляющем большинстве были католиками. Название одной из частей его автобиографического «романа в стихах» («Другая жизнь», 1973) — «Раздвоенный ребенок» — говорит само за себя.
Диапазон тем и настроений в творчестве Уолкотта огромен, мир дан не только в противоречиях, но и в единстве. Сияющая красота природы родных островов одушевлена жаром непосредственного чувства и образами, столь же непосредственно возникающими в культурной памяти. Один из самых мощных источников воображения для Уолкотта — гомеровский эпос. Так, в книге-поэме «Омерос» (1990) живая действительность и история Вест-Индии — одновременно и преломление мифологического мира Древней Греции; рыбаки, лесорубы, помещики, солдаты, проститутки носят имена героев Гомера.
Творчество Уолкотта с самого начала привлекло к себе внимание читающей публики. Он обладатель множества премий, в том числе Нобелевской (1992 г.). Среди его наград есть и премия британского Королевского общества литературы, и Орден Певчей Птицы, учрежденный Республикой Тринидад и Тобаго. Но, вероятно, самой высокой оценкой для него стало признание со стороны выдающихся современников-поэтов. По словам Роберта Грейвса, Уолкотт «проник в магию английского языка глубже, чем очень многие (да, пожалуй, и все) английские поэты его поколения». Иосиф Бродский писал об Уолкотте как о поэте универсальном, наследующем всей мировой поэзии, от древних до новейших времен.
В. Ряполова
Произведения Дерека Уолкотта уже знакомы нашему читателю. «Иностранная литература» печатала подборку его стихов (1983, № 3) и пьесу «День поминовения» (1983, № 3); в январской книжке журнала «Звезда» за этот год опубликованы «Итальянские эклоги», посвященные памяти Иосифа Бродского (всё — в переводах А.Сергеева). Стихотворения, представленные в этом номере, взяты из сборников разных лет.
Морской виноград
Тот крохотный парус в лучах,
скучающих над островами,
шхуна, что бежит по Карибскому морю
домой, это б мог быть корабль Одиссея,
летящий к Итаке по Эгейскому морю;
тот муж и отец — под зелеными
гроздьями кокколобы — тем же объят нетерпеньем,
что неверный супруг, в ком крики чаек
отзывались именем Навсикаи;
Нет мира ничьей душе. Давняя война
между страстью и долгом
не окончится никогда, и для скитальца морей,
и для этого странника на берегу,
надевающего сандалии, чтобы пуститься в обратный путь,
она все та же с тех пор, как огонь
объял стены Трои и камень слепого гиганта,
всколыхнув глубину,
поднял волны, из коих возник великий гекзаметр,
что гремит и в карибском прибое.
Классика может нести утешение. Но не покой.
Оджоб, бультерьер
Ты ждешь одну беду,
а приходит другая.
Это не то, что плохая погода,
ты не можешь собраться —
неподготовленность это все.
Мы тревожимся
за спутницу жизни, женщину,
за близкого друга,
за ребенка подле нас
и собаку,
смотрим на море и думаем:
наверное, будет дождь.
Мы приготовимся встретить дождь,
ты не видишь связи
между тем, как солнечный свет меняет
темнеющие олеандры
в приморском саду,
и тем, как меркнет золото пальм.
Не видишь связи
между каплей дождя
на твоей коже
и поскуливаньем пса,
тебя не пугает гром — готовность это все,
существо, бегущее у твоих ног,
пытается тебе сказать,
что молчание — это все,
оно превыше готовности,
глубокое, словно море,
глубокое, как земля,
глубокое, как любовь.
Молчание
Молчание
сильней грома,
потрясенные, мы теряем дар речи,
будто животные, не умеющие сказать о любви,
как мы умеем, если только
она не становится невыразимой,
а нужно сказать о ней,
и мы говорим поскуливаньем,
слезами —
дождем, что подступает к глазам,
не называя любовь по имени,
молчание мертвых
и молчанье любви, схороненной на дне сердца, —
это одно и то же молчанье,
и молчим ли мы о любви,
о ребенке, женщине или о друге —
это одна и та же любовь, одна и та же,
и она блаженство,
еще невыносимее от потери,
она блаженство, она блаженство.
Сезон призрачного мира
Тогда все птичьи народы подняли разом
громадную сеть земных теней
и понесли ее, щебеча на бессчетных наречьях,
на щелкающих языках. Они уносили
тень стекляннолицей башни с вечереющей улицы,
тень слабого стебелька с городского подоконника —
сеть поднималась беззвучно, как ночь, в беззвучном гомоне птиц,
пока не исчезли сумерки, времена года, снегопады,
безумья погоды,
только лежала дорога призрачного света,
которую не смела пересечь и тончайшая тень.
И люди, глядя вверх, не могли различить, что несли дикие гуси,
что скопы влекли за собой на серебряных нитях,
сверкавших в льдистом солнечном свете; им не было слышно,
о чем тихонько пересвистывались батальоны скворцов,
поднимая все выше сеть, что укрывала наш мир,
как лозы сада или воздушная кисея,
которою мать защищает вздрагивающие веки
спящего малыша;
землю залил свет,
какой бывает под вечер на склоне холма
в золотом октябре, и никто из людей не слышал
в карканье ворона,
в крике ржанки и мерцающей алым клювом, словно угольком, клушицы
той безмерной, молчаливой, несказанной тревоги
за поля и города, которым птицы принадлежали,
кроме времени перелета, по праву любви,
что вне сезонов, и по высокой привилегии рожденья,
что ярче жалости к бескрылым существам,
живущим внизу в своих темных дырах окон, в домах,
и все выше они поднимали сеть, неслышно перекликаясь,
над всеми переменами, над предательствами падающих солнц,
и этот сезон длился одно мгновенье, как пауза
между сумерками и тьмой, между яростью и миром,
но для нашей нынешней земли он длился век.
Автопортрет
Одинокость Ван Гога.
Затравленность Ван Гога.
Ужас Ван Гога.
Он всматривается в зеркало
и поднимает кисть.
В зеркале никого,
кроме Винсента Ван Гога.
Этого мало.
