Эдуард Лимонов - А Старый пират…
Я остаюсь опять один
IЯ остаюсь опять один,
Ребёнок капитана Гранта,
Читатель Гегеля и Канта,
Французский скромный гражданин.
Мне Немо капитан знаком,
Он был подводным моряком,
Служил в Тулоне, и в Марсель
Он приезжал пить эль.
Без женщины остался я один,
Ребёнок капитана Гранта.
И размышляю, блудный сын,
О свойствах эля и таланта.
Мне Немо капитан знаком,
Я тоже стал бы моряком,
С Рейкьявика бы плавал до Пирея
И альбатрос бы, надо мною рея,
Мне сообщил бы чудную возможность
Бодлера на французском вспомнить сложность
Про мощных птиц, бесстрастных альбатросов
Забавою служивших для матросов…
Да не пришлось…
Я бросил несчастливую кровать
И эту, в Сыромятниках, деревню
В которой можно было зимовать,
Глядя на сад, задумчивый и древний,
Я бросил несчастливую кровать…
Где спал я с женщинами поколений разных,
Иных — задумчивых, а этих — безобразных…
Кровать не будет, впрочем, пустовать,
Домохозяйка будет зимовать
И просыпаться от чревообразных,
На вой похожих женских голосов…
Ей просыпаться будет в пять часов,
Тяжёлая, безумная работа,
А просыпаться, ясно, неохота…
Простите мне Ивановна, та чью
Я занимал на пять на целых лет квартиру,
Седому бабнику и командиру,
Что призраков оставил Вам семью…
Но вспомнят, вспомнят, что я жил у Вас,
Пока нас не накрыл всех медный таз…
В двубортном пиджаке
С стаканом в кулаке
Подходит, словно злой авторитет,
И никаких ему пределов нет…
У ней большущий рот, —
Накрашенный овал,
Окурок замечательно идёт,
Как будто кто его пририсовал…
Она стоит в углу
И туфелькою трёт
Окурок, ею сплёванный, в золу
А он подходит, за руку берёт…
Так начинался их большой роман —
Блондинки, и его,
Мерзавца, одного,
А в это время грохотал канкан…
И юбки к потолку,
И целый ряд трусов,
У гангстеров улыбки до резцов
И бьётся струйка крови по виску…
Вот так! Вот так!
Там совершался страшный кавардак,
И в ту Мулен, что Руж
Стремился каждый муж
На свой уикэнд, и если в отпуску!
Он начал жизнь поэтом,
Закончил музыкантом,
Он выступал дуэтом,
Стоял с огромным бантом.
Подногти кокаином
Он забивал нередко,
Был силуэтом длинным,
Был денди и кокетка.
Он был не эпопея,
Но бледная стихия.
К нему слетала фея,
Он не чуждался кия.
Блуждал по биллиардным,
По рюмочным сидел
И ромом контрабандным
Не раз желудок грел…
Ветер Истории дует в глаза
И вот выползает слеза…
Про Гёте, товарищ, напомнил ты мне?
Мне Мефистофель приснился во сне.
С Буонапарте подписку берёт,
Хвост Мефистофеля по полу бьёт,
Буонапарте подрезал мизинец
И получил всю Европу в гостинец.
Ветер Истории Гегеля полы
Славно раздул. Вильгельм-Фридрих весёлый
Маркса тяжёлого предвосхищает,
Гитлер за Гегелем мрачно шагает.
В венской ночлежке, где скучно и сухо,
Гитлер читает «Феномен-ологию духа».
В танковой битве под Курской дугой
Гегеля школы сошлись меж собой.
Гусениц лязг, вот устроили танцы
Гитлер и Сталин, нео-гегельянцы…
Мощных снарядов и мощной брони
Нету кровавее в мире резни,
Чем разбирательство среди родни!
Ветер Истории, дуй мне в глаза!
На Вашингтон навалилась гроза,
Но в ожиданьи Пунических воин
Космос спокоен. Космос спокоен…
Знаете что, молодая блондинка?
Это — копыто, а не ботинка!
Это, простите, моя принадлежность,
А не ошибка, а не небрежность.
Да, это так, молодая блондинка,
Я Мефистофель, а Фауста нет.
Фауст ушёл, покупает билет,
Но Вам зачем он, о паутинка?!
……………………………………………
Он покупать, покупает билет…
Я Вам сказал, что фон Фауста нет.
Этот германский учёный романтик
Из дому вышел, поправивши бантик…
Ну ничего, ничего, ничего…
Вы не жалейте, что нету его.
Я Вам его заменю, ведь я тоже
Аристократ и учёный вельможа.
Гретхэн, останьтесь! Гретхэн, садитесь!
Ладно, расслабьтесь! Облокотитесь!
Вам наливаю вот это вино,
Лучше вина не пивал я давно…
(в сторону)
Адское зелье! Чудесная смесь!
С девок и женщин немедленно спесь
Сразу слетает, дама вздыхает…
И вот сама меня нежно хватает…
Хвост мой рукою гладит и мнет
И меня тащит на жаркий живот…
Гретхэн, что с Вами?
Вы стали нескромны…
Фауст придет. Что мы скажем ему?
О, как глаза у Вас страшно огромны
И затмеваются, как бы в дыму…
(некоторое время спустя)
Фауст? Фон Фауст, я должен признаться,
Здесь уж давно перестал проживаться,
Мы с ним поссорились прошлой весной,
Ты, моя дочь, согрешила со мной…
……………………………………………
С визгом она от меня убежала,
Ну, разумеется, Гретхэн пропала.
Ну, разумеется, в прежние лета,
Власти её наказали за это…
Голову бедной палач отрубил,
Гёте потом про неё говорил
В толстом труде, эпизодом искусства
Гретхэн остались лучшие чувства.
Он говорил по-французски и по-английски,
Он сидел в тюрьме, и воевал.
Он был таким, каким ты никогда не будешь.
Этот парень всё испытал.
Его девки любили. Он был им интересен.
Он любил вино, и любил хохотать.
Он сложил ряд стоеросовых лоботресин,
А еще он умел сотрясать кровать.
На склоне лет ему удалось родить злодеев
[Тебе не удастся, как ты не пыхти!],
Маленьких гениев, этих змеев,
Он сбил, папаша, с праведного пути…
Прохожий, сука, на вытяжку гад!
Здесь лежит старый пират…
P.S. Он предлагал найти и съесть Господа Бога!
Согласись, что таких немного…
Она называла меня «Ли»,
А ещё называла «Пума»,
Она, бывало, сажала меня на раскалённые угли,
Но я выжил её угрюмо…
Я вспомнил, когда она умерла,
И когда, они её сожгли,
Что у Эдгара По есть баллада зла
О девочке Аннабель Ли
«В королевстве у края земли
Эти люди её погребли…»
О Аннабель Ли, Аннабель Ли,
Ты ушла от меня в зенит.
Пять лет, как скрылись твои корабли,
Но сердце моё болит.
Я буду спать до середины дня,
А потом я поеду в кино
И охранники будут глядеть на меня,
Словно я одет в кимоно.
Ты называла меня «Ли»,
А ещё называла «Пума»,
Я один остался у края земли
В королевстве тутанханума…
Маленькая волчонка
В красненьких ползунках,
Есть у меня девчонка
Тихая, как монах.
Носик ещё опухший,
Головка ещё длинна,
Сквозь мамкин живот набухший
Вылезла в жизнь она.
Мой тебе, Александра,
Крепкий мужской завет ―
Есть ведь у папки банда
Лучше которой нет.
Деток зовут «нацболы»,
И потому хочу
Не отдавать тебя в школу,
К нацболам тебя приучу.
Будете, мои дети,
Ты и шальной Богдан
В банде расти на свете
А папка, — Ваш атаман.
Мои детишки элегантные,
Вам посвящаю я псалом,
Вы доминантные,
Всегда, над всеми, и во всём!
Отец Ваш Вам желает страсти,
Желает пения страстей,
У Вас не мало будет власти
Над скушным скопищем людей.
Сашуня смотрит за Богданом
И умеряет его пыл,
Богдан не будет хулиганом,
Тебе я парня поручил!
Богдан девчонку охраняет,
Охрану на себя берёт,
Оружием пацан бряцает,
Но волос на себе не рвёт.
Вы завоюете полмира,
Полмира сами прибегут,
Ну что ж, Вы дети командира.
И потому Вас лавры ждут.
Триумфы, флаги и фанфары,
Возможно, белые слоны,
От стройных сосен до чинары
Захватите Вы для страны
Разнообразных территорий,
И да поможет вам Егорий,
Георгий то есть наш святой
Во тьме грядущих категорий
Я — покровитель Ваш сплошной…
Мой сын и белокур и нагловат
Как молодой маркиз де Сад,
С такою сладострастною спиной
Он обещает справиться с любой
И с девочкой, и с опытной вдовой!
Мой сын и белокур и нагловат,
Каким был Моцарт и маркиз де Сад,
Пока ещё он радостный бежит
К своему папке [Папка знаменит
Он носит шляпу и живёт с танцовщицей].
А мог вообще-то жить и с дрессировщицей…
Бежит мой сын, смеётся из всех щёк!
Глаза распахнуты, глаза его пылают,
Всех ближних мам и девок обаяют.
Мой принц! мой сын! Я рад тебе, сынок!
Стучат мячами. Гул стоит
И щебет голосов,
Но меч над городом висит
И он упасть готов.
Играют дети в баскетбол,
Качается качель,
Но меч висит. Не добр, не зол,
Неспешно ловит цель…
Надевай свой пиджак и иди потолкаться под тентом,
Светской жизни пора послужить компонентом,
Чтоб с бокалом шампанского, в свете горящего газа,
Ты стоял. А вокруг — светской жизни зараза…
Ты пришёл за красивым, ужасного видел немало,
За красивым сошёл, бывший зэк с пьедестала.
Ветерок, дуновение, запах тревожного зала,
Мне всегда будет мало, всего и всегда будет мало…
Светской жизнью, где устрицы вместе с шампанским,
Не убить мне тюрьмы с контингентом бандитским и шпанским.
И какой бы красавицы талию я не сжимал,
Буду помнить Саратовский мрачный централ.
Наш «третьяк», и под лестницей все мы стоим, пацаны,
И у всех нас срока до затмениев полных луны.
Пузырьки «Veuve Cliequot» умирают мне на языке.
Пацаны, я ваш Брат, хоть при «бабочке» и в пиджаке.
Я совсем не забыл скорбный запах тюрьмы и вокзала,
Мне всегда будет мало, всего и всегда будет мало…
Надевай свой пиджак и иди потолкаться под тентом,
Светской жизни пора послужить компонентом…
Светлеет небо. Мое сердце пусто.
Висит рассвет широкой полосой.
Паденье цен на нефть и на искусство
Столь глубоко переживалось мной,
Что я проснулся даже до рассвета
И не смыкая утомленных глаз
Всё думал продолжительно про это
Смятенье бирж. Петля, огонь, и газ…
Банкиров ждут. Банкиры молодые
Соскочат в ночь с высокого окна,
А самые которые лихие
Достанут пистолет. Бокал вина,
Пригубив, выйдут двое на террасу…
Два выстрела, и падают тела.
О кризис, ты убьёшь банкиров массу,
Которая недавно лишь взошла…
Ресторан, там где zoo-магазин был. [Держали две старые феи…]
Расползлись и покинули милый террариум змеи,
Полнокровные дамы ушли от окон, разобрав свои шали,
И усатый «ажан» уже умер, оставив вело и педали…
Где ты, поздняя юность в Paris и печаль полусвета?
Где холодное, старофранцузское лето?
Выходил из метро я обычно на рю Риволи,
Там к Бастилии некогда толпы бежали в пыли,
Возмущённых де Садом, кричавшим на каменных стенах,
Революция валом вставала в кровавых там пенах.
А во время твоё и моё во дворах ещё были балы,
Вкусно пахло гудроном от каждой потекшей смолы,
Был носатый франсэ, крепко слипшийся с аккордеоном,
Вкусно пахло гудроном, едко пахло гудроном…
Жил в квартале Марэ, выходил из метро я «Сент-Поль»,
Сам не знаю, откуда взялась эта поздняя боль…
Впрочем, знаю зачем я сегодня болею,
Магазин вспоминая, в витрине которого змеи…
Потому что обычно ты там со мной рядом стояла
И пугалась, визжала, и руку мою зажимала,
А теперь тебя нет. Разве тень упадёт мне на шею
Я забыть никогда твой испуг, никогда не сумею…
Это было в июле, в дрожащем от зноя июле,
По Бастилии дробно лупили старинные пули…
А два века спустя мы с тобой посещали балы, танцевали,
Ты была так красива, что нас все «франсэ» замечали…
Да этот ящик нам служил,
Когда Вы жили на Земле,
Но вот уж год шестой поплыл,
Как Вы воплощены в золе.
Вы стали жалкий минерал,
Песок какой-то через пальцы,
О, неужели я желал
Вас целовать, вот этот кальций?
Вот этот неживой нитрат?
А были вы свежи и пьяны
И кажется сто тысяч крат
Я повторял с тобой романы…
А этот ящик из картона
Всё жив, всё жив, моя мадонна,
И я переезжая вновь
Кладу в него мою любовь…
У короля, ребенок — Принц,
Он — бело-золотой,
Он держит лилию в зубах,
Он страшный и простой.
У короля ребенок-чёрт
Смеется как шальной,
Король ребенком страшно горд,
Отец его родной…
Пусть мальчик бьёт посуду, бес,
Пускай он смотрит в лес,
Король, корону отложив,
Смеется, мёртв и жив.
Ведь это сын его родной,
Былинка золотая!
Абрис кудрей его святой,
Но голова шальная!
А старый пират пишет детям стихи
И нежности курочек кормит с руки.
А старый пират, нахлеставшись вина,
О детях своих замечтал допоздна…
Познакомиться бы мне с голубоглазой
Девушкой, невинною блондинкой
С тонкой талией, с широким тазом,
С умною крестьянкою, глаз льдинкой.
Белые пленительные зубы
Закрывают пламенные губы,
Весь раздулся от грудей корсаж,
А зовут Настасья иль Наташ…
Где ты ходишь, беленький цветочек?
Почему не встретилась ты мне?
В «Волге» проезжая много точек
Я тебя не встретил, мой кусочек,
Мой комочек в золотом вине…
Мне бы тело белое. Ночами,
Как Отелло стану истязать,
Не побрезгуй моимя годами
И позволь тебя за попу взять…
Как лука злой полукружок
Луна над городом висела,
Что ж делала, ты мой дружок?
Кого ты к вечеру хотела?
Ты может быть была одна
И книгу страшную читала,
А может быть бокал вина
Ты наполняв, опустошала…
Я Фаустом тебя любил,
Я знал, что ты лежишь нагая,
Развратный старец, педофил?..
Ну потому что ты такая!!!
Я Фаустом, как Фау-2,
Хотел бы вдруг в тебя вонзиться,
И загорится вдруг трава
И ты завоешь, как волчица…
Развратный старец, педофил,
Сидел и ел свой скромный ужин,
Ноябрь в первом доме был,
Был лук луны ополукружен…
Банкиру Френкелю вломили
Тяжелых девятнадцать лет,
Козлова якобы убил и
Козлова между нами нет.
«Пыжа» все ж Френкелю не дали,
Хоть прокурор «пыжа» просил,
Козлов же, вспомним все детали,
Зампредом Центробанка был…
В банкирских войнах погибают,
В банкирских войнах месть и злость,
А миллионы наблюдают,
Что с единицами стряслось…
Их жёны, бледные как пламя.
Живут уже погребены,
Банкиры бродят между нами,
Солдаты тайные войны.
Банкир банкиру угрожает,
Повесил галстук, и идёт
Он в ресторан, и нанимает…
Напился киллер и блюёт,
От первосортного «Мартеля»
От превосходной «Veuve Clieguot».
Рука не дрогнет у картеля,
Вдова всплакнёт, — Манон Леско,
Автомобили по столицам,
Как прежде, будут разъезжать
И мазать фарами по лицам,
И мазать фарами опять…
Одна из каменных столиц,
Где площади без птиц,
Ни метра нет земли живой
И демоны над головой
На зданиях сидят,
Таков наш мрачный град.
Ни метра нет земли живой,
Зовется всё это Москвой,
Свет адский брызжет круглый год,
С хвостами весь народ.
Столицы мэр обличьем сер
И инеем покрыт
Зловещий мрамор плит.
А под асфальтом, в темноте,
Чудовищ яйца на хвосте
Рептилии несут,
Их размноженья зуд
В начале века одолел,
Но мэр не трогать их велел…
Изъеден, словно старый сыр,
Московский старый грунт,
Рептилий злых подземный мир
Готовит адский бунт.
Грядет восстание червей,
Чтоб свергнуть власть людей…
Живому быть опасно тут,
Того гляди, Вас высосут,
Как муху пауки
Через глаза, через белки
Бригады бравых демонов
Оставят лишь остов…
Москва-река течет мертва,
Над ней ни чайка, ни сова
Не пролетят в ночи,
Давно мертвы ключи.
Про то что льётся тихо там
Вам не скажу, мадам…
Чего хотите Вы, Лужков?
Чтоб я Вам заплатил
За правду сказанных мной слов,
Насчет покорных Вам судов?..
Я Вас не оскорбил…
Я лишь сказал, что мрачный мэр,
Как в старину, как в СССР,
Как при царях-тиранах,
Как в потных бантустанах
Суды под зад свой положил
И тем на них почил…
Я знаете, читал опять
Недавно «Ревизора»,
Я Гоголя хотел понять,
Желал причины раскрывать
Холуйства — нацпозора…
Чего хотите Вы, Лужков?
Градоначальник буйный,
Кумир чиновников-рабов,
Ваал их пескоструйный.
Зацементировав Москву,
Вы ждете лишь поклонов?
Но свою голову пред vous,
Не наклонил Лимонов.
Поэт осмелился сказать
Вдруг мэру-истукану
Простую, Юрий, правду-мать,
Что рты ты склонен зажимать,
Но я молчать не стану.
Хоть ты сажай меня в тюрьму,
Хоть рви меня за ворот!
Надел ты на меня суму?
Тем самым, сам ты порот…
Тебя истории печать
Клеймом своим засудит:
«Сей городничий, злой как тать,
Велел поэта разорять?
Так пусть он проклят будет!»
В веках он проклят будет!
Дома стоят полночными террасами,
Комодами, буфетами, и кассами,
Их окна лампами электро-минимальными
Парят над улицами аморальными.
Дома космическими кораблями
Висят, торчат, и высятся над нами,
А мы проходим, словно тараканы
Сквозь арки улиц, щели и капканы
Злых переулков, где коробок стая
Стоит разнообразно поникая…
Ещё река там, за спиной у зданий,
Течёт особой формой наказаний,
Она, таинственная, нет в реке воды,
В ней есть лишь яды, черви и гады…
Если Вы червь, то в три часа утра
Вам заползать на пьяного пора,
В дыхательное горло путь держать,
Как можно глубже, дальше заползать…
Если Вы гад, и гад членистоногий,
То стоит Вам найти подъезд убогий
И ждать там шлюху, девку отупелую
И сжать её там совершенно белую…
Если Вы Волк, то в три часа утра
Вам прыгнуть на прохожего пора
Перекусить злокозненную шею
И кровь лизать… я, впрочем, не умею…
Дома стоят, мигают и моргают,
К ночным злодействам нас располагают…
Я предлагал этим женщинам бессмертие,
Но бессмертие было им не необходимо,
Они нуждались в деньгах и славе,
Даже моя любовь не была им нужна…
Славу я дал им, денег не смог,
Какие деньги у пророков с поэтами!
Они были красивы и неприятны
И потому приходили и уходили
О, эти мои женщины!
Воистину, жизнь моя — проходной двор…
Ни одна из них не любила меня так,
Чтобы обнять и плакать,
Все они меня вампиризировали…
[Я написал «обнять и плакать»?
Какая оплошность! Можно подумать,
Что я хотел бы чтобы меня жалели?
Меня? Жалели? Язык оскользнулся мой знать.]
Всю ночь здесь буря бушевала,
А утром снег ещё пошёл,
От ветра южного качало
Мою квартиру, как престол
Царя, которого свергает
В порыве диком злая чернь,
Но царь престол не покидает
Сидит, сыновен и дочернь.
Вцепился в трон, немеют пальцы,
Так дул мне ветер в три окна,
Как будто злобные малайцы
От пальмового от вина,
От изумрудного бетеля
Все впали в амок, триста душ!
Как будто яростный, к постели
Жены неверной прибыл муж!
Так дуло в декабре и выло,
Под тридцать метров ветер был,
Я видел, баржа — проходила
Москвой-рекою. Тупорыл
Буксир тяжелый плоским телом
Утюжил воду навсегда
И думал я: — За коим делом?
Нужны мне все мои года?
Мой горький опыт наслажденья,
Мой страстный опыт без штанов?
К полудню рёк мне дух сомненья
«Умом и духом ты здоров!
И будешь продолжать питаться
Из юных девок сок сосать,
Вампиром старым наливаться,
Как клоп, какая благодать!»
Спасибо буре. Просветлила!
Спасибо буре. Сгоряча
Наотмашь по щекам мне била
(По окнам) — тем меня леча!
Сидим: я — старый классицизм
И ты, — левретка молодая,
Ты веришь в красный коммунизм
И лаешь ты не умолкая.
У нас борьба идеологий,
Что ж телом телу не помочь?
Сижу, гляжу, седой и строгий,
Как быстро наступает ночь…
Меж нами возрастной барьер,
Так рассудил бы обыватель,
Но я же не типичный сэр,
Но я же вечный соискатель
Любви. А ты про молодёжь,
Союз свой юных коммунистов,
Я думал: ты ко мне придёшь.
Берет свой снимешь, и неистов,
Каскад волос твоих падёт
На твои плечики лихие,
Я лучше всех тебя возьмёт,
Не то что мальчики. Глухие
Они к концерту твоему!
Я лучше их тебя возьму…
Но отдаленная сидела,
Пока мне ты не надоела…
«Иди отсюда! Вон пошла!»
Как дева старая, сухая,
Так комсомолка убрела…
А впрочем, может как святая…
На разукрашенную ёлку
И на играющих детей
С японской биржи, втихомолку,
Глядит худеющий «Никкей».
А РТС паденьем в бездну
Уже догнал ММВБ
И если захотят вдруг бесы, —
Мы все окажемся в трубе.
Там будут вшивые вокзалы
И ледяные поезда,
Туда стремятся бирж обвалы,
Туда, стремительно туда!
Где кипяток в железных кружках,
Болезни, голод и разбой,
Где не прикрыть лицо подушкой
Перед бетонною Москвой.
Где ходят гвардии лихие,
Где носят спирт и пулемёт,
Там возмущается Россия
И возмущается народ…
Итак, грозя войной гражданской,
Приходит к детям Новый Год,
А взрослый, словно перед Каннской
Пред страшной битвой битвы ждёт…
Ещё в детстве я решил давно,
Что хочу быть бедным и аскетом,
Хлеб жевать, и если пить вино,
Покупать его большим пакетом,
Чтоб дешевле стало мне оно.
Понимал я, что прекрасна святость,
И отказ от бременей и уз,
Не пугала даже и проклятость
Я в тюрьме аскезы понял вкус,
Был я тверд и стоек как Ян Гус…
[Благородно, с нимбом над челом,
Каши есть святые день за днём
И зияют два прозрачных глаза
Пламенем вселенского экстаза…]
Я хотел и стал. Я понял тайны
Мне смешны все ваши поведения
Если в церковь я вхожу случайно,
То вхожу я в церковь без волнения,
Там сдают всего лишь помещение
Для свиданья с Богом: мое мнение.
Я гляжу: посредники-священники,
Злые мои дети соплеменники
На все Ваши мелкие дела
Моя риза чёрная бела
Мои джинсы — старые как время…
Нас сажали, помню, на осла
В Иерусалим смотрело темя…
Сижу как Сталин над страной,
Этаж девятый мой.
«Настольной лампою моей
Испуган будь злодей!
Моей согбенною спиной
И профилем в окне
О, гражданин страны родной,
Спокоен будь вполне!»
Шепчу я, мудрый, сквозь усы,
Идут столетия…, часы…
Генералиссимус в очках
От трубки дым в клочках…
Фуражка на столе лежит,
Графин с водой стоит.
Сижу как Сталин над страной, —
Этаж девятый мой.
Мой Кремль, мой стол, мой кабинет…
Я Сталин, — старый дед…
Гудит железная дорога
Объявши ледяную Русь,
Ты рельсы языком не трогай,
Иди себе, прохожий гусь!
Шагаешь от Владикавказа,
А ждет тебя Владивосток,
Любая страшная зараза
Готова на тебя грибок
Смахнуть соплёю бледнолицей.
Учитель! Что же ты один?
Вот соболь пробежал с куницей,
А вот проехал блудный сын…
Гудит железная дорога.
Милиционер. Перрон. Вокзал.
Попахивает углем строго?..
Век паровозов дуба дал,
Мы все зависим не от Бога,
От электрических начал…
Какие грязные пространства!
Какой запущенный пейзаж!
Ты даже кепки оборванца
За это зрелище не дашь.
Ничто не развлекает взора,
Бумаги и пакеты вдоль,
Ещё бутылок злая свора
Лежит у полотна… Позволь!
Я штору жёлтую закрою!
Прощай, зазубренный пейзаж!
Россию приготовив к бою
Возьмем её на абордаж!
Многосторонни деятельности наши:
Сидеть на стуле и спешить в постель,
Держась за груди и за бёдра Даши,
Качать ребенка, обхватив качель…
Патрон вгонять в холодный ещё ствол,
Любой нам род занятий подошёл…
Многообразны деятельности нас,
У каждого есть свой иконостас:
Иному Гитлер вдруг иконой служит
И ничего себе, живёт, не тужит…
Иная поклоняется Монро,
И ходит, в шляпе укрепив перо…
Иной идёт, простой рабочий парень,
А приглядишься, генерал Гагарень…
Вот я гляжу в холодное окно,
А там Москва, в которой так темно
И башня Академии Наук
Висит вдали как огненный паук.
Ты над Москвой-рекою на пригорке
О, Башня, возвышаешься! Конторке
Подобная, иль ящиков панели?
Размытая как старые пастели…
Молодая, юная, как спаржа,
Стройная, зелёная, бамбук,
Девочка стояла на продажу,
Выхваляясь средь толпы, и вдруг…
Нет, не так! Я Вас увидел юной,
Вы стояли осью центровой,
Бегал муж Ваш — олигарх картунный
Вокруг Вас, с изогнутой спиной…
Ясное, известное мне дело,
Точно также, но давным-давно,
Девочка другая так глядела
На меня, через очей окно…
― Вы красиво, Фауст, постарели!
Девочка могла б меня спросить.
― Доктор Фауст, смею еле-еле
О себе напомнить, может быть?
Выставка, моргали лиц картины,
Выставка, фотографы, вино…
Я ходил спокойный, благочинный,
Всем чужой уже давным-давно…
И меня, представьте, все боялись!
Женщины, фотографы, мужья…
― Как давно мы с Вами не встречались,
Ученица лучшая моя!
― Я Вас съем, я Вас обезображу!
Сделаю покорной и святой!
Я Вас грязью, девочка, измажу,
Задавлю своею наготой!
Доктор Фауст… шрамы, пятна, шрамы,
Старой шерсти дикие клоки,
Полезайте на мои лингамы,
Провалитесь же в мои пески!
Ваше столь взлелеянное тело,
Знаю, не захочет лоск терять,
Но заставлю я его умело
Писать, плакать, кашлять и страдать.
Можно жить, минуя все эксцессы,
Но зачем, когда так хороши,
На полу валяются принцессы
Те, кому пришел туркменбаши…
Где я совсем один живёт,
Мне южный ветер в окна бьёт,
Нахальный, слово старый вор,
А у Зимы — запор.
Снег был объявлен. Не идёт,
А скоро Новый Год.
Присела, тужится Зима,
Мороз сковал дома.
Застыла грязь, деревья злы,
Глаза у птиц круглы.
И не летает воробей,
Не засыпает змей…
И над берлогою медведь
Давно устал сидеть…
[Гипотетический медведь,
Его не рассмотреть…]
Спи, милая, спи,
Если сходила пипи.
Ножки разброшены,
Сиськи взъерошены
В гнездышке нашей любви.
Спи, милая, спи,
Но не храпи, не сопи…
Ночь наступила давно,
В доме напротив темно,
«Сахарный лев» торговать перестал,
«Сахарный лев» задремал…
Сиська на сиську легла,
Я не убрал со стола…
Наши бокалы вдвоем,
Слился с Гоморрой Содом,
Сиська на сиське,
Я в твоей письке,
Так вот всегда и живём…
Спи, милая, спи…
Ты ведь сходила пипи…
Под белоснежными орлами,
Где ветер гонит ямщиков,
Ты, Русь, лежишь семью холмами,
Семь на семь белых городов
Твои часовенки — подружки,
Твои источники чисты,
Их вечно не ржавеют кружки,
Нетленны над водой мосты.
Ты аскетически красива,
Где Вятка, а за нею — Пермь,
Чуваш прищурился курсивом
И губ лоснится эпидермь.
И белый клок волос по ветру —
Чувашка с белыми детьми
Идёт пешком по километру
У Вятки, или же Перми…
Зеленоватый храм поднялся
И левитирует теперь
Пред куполами застеснялся
Потупил взор косматый зверь.
Отшельник ветхою полою
От ветра прикрывает срам
Простясь с зловонную Москвою
Сюда бежал он как Адам…
Колдун летает с колтунами
И угро-финские снега
Лежат в гармонии со снами,
Ты мне Россия, дорога…
В твоей ладони крошек хлебных
Я горстку бедную найду,
А что до злыдней непотребных,
Те будут мучаться в Аду.
Там, под Парижем и Варшавой,
А здесь, у Вятки и Перми
Спешим, шурша ногою правой
Как водится между людьми…
Крутится, вертится роза ветров,
Ты к полнолунию будешь здоров.
Астмы колючей припадки пройдут,
Небо очистится, good будет good.
Good будет полный, прекрасный погод.
От олигарха подруга уйдет.
Зонтичной пальмой, с тобой, баобаб,
Несколько лет проживет этот баб.
Юный, зелёный и сочный внутри,
Хочешь — используй, а хочешь — смотри…
Солнце взбирается как акробат,
День прибавляет, как в весе солдат,
Что истощённый, в деревню прибрёл
И у вдовы загостил, новосёл…
Будет в стране замечательный good,
Клике чекистов наступит капут,
Вскроются черные все облака
Солнце зальёт нам орудья полка.
И заблестят, засияют они.
Слава России! Как в прошлые дни!
Слава России! Орудьям, — ура!
Время латуни и бронзе пора!
Смело забудем героев пластмасс,
Good будет полный с восстанием масс…
Как в перископ, иль через бублик
Я вижу уходящий Книн.
Гербы исчезнувших республик
Я вспоминаю, верный сын.
Такого сербского народа,
Который и меня включал,
Я вижу Книн, и год от года
Пронзительней его овал.
Ты, в голубом венке из пиний,
Прощай, республика навек!
Я уезжал как Старший Плиний,
Безумный русский человек.
Я до сих пор Вас помню, братья,
Меня от Вас не оторвать,
И гор тяжелые объятья
Меня сегодня станут мять.
В горах дымы и перестрелка,
Х’рваты начинают бой…
Пошли, Аркан. В дорогу, Желко!
Мне по пути опять с тобой…
Все улыбаются счастливо,
У всех довольные лица,
И девушки трусят красиво
Из зала дальнего конца.
Доходят к ближнему пределу,
Но дальше в двери не идут
И даже негр есть, он не белый,
Зачем же негр, простите, тут?
Хозяин широтой гордится,
Он очень добрая душа,
Он мира гражданин. Как птица
Меж стран летает он, спеша…
Ему что жёлтый, что зелёный:
Он любит всех, он любит всех,
Он даже в женщину влюблённый,
Что носит не звериный мех.
Чья шуба сделана из грязи,
В пластмассу переведена
Сто орхидей, ввезли из Азий,
Из Индонезий, от слона…
Вдоль орхидей здесь олигархи
Стоят как мутная стена,
Где Геродоты и Плутархи,
Воспеть бы наши времена!
Представим, бродит здесь прохожий…
Так он бы всех поубивал,
Оставив ту, чья нежность кожи,
Лица блистательный овал
Ему яйцо напоминает,
Себя ты девка продала!
Ну да, обычно так бывает,
Что манекеном ты была…
Средневековье. В яйцах зуд.
Ликёр «мальвазию» везут.
Отсекновение башки?
И запах из прямой кишки?
― Нет, молвил, герцог Кларенс!
Себя он в бочке утопил,
Ликёр «мальвазию» любил
И вот для Англии родной
Покончил герцог так с собой.
Good by! Good by! Отбой!
О, герцог Кларенс!
Средневековье. Лютер прям,
Но в том же Виттенберге, там
Учился доктор, но другой
Замешан в связях, с Сатаной,
О, доктор Фауст!
Нам Лютер с Фаустом нужны,
Они нам не разведены.
Один — монах, другой — балбес,
С которым дружит бес,
О, доктор Фауст!
Но если нужно выбирать,
То стоит Фауста назвать —
Студентов лучший друг и маг,
Бог девок и бродяг
Жив доктор Фауст!
А доктор Лютер — богослов,
Что не сгорел в жару костров,
Он уцелел. Ум порицал,
Теологом он стал…
О, доктор Лютер!
Жаль твою мутер…
Маленький мой, маленький,
Мальчик мой родной!
Закуплю я валенки,
Для тебя с сестрой…
Будут они кукольные,
Крошечные даже.
И заплачу, у как я!
О детей пропаже…
Папка Ваш восторженный, —
Папка Ваш хмельной,
Мрачный, неухоженный,
Хоть сиди, и вой…
Маленькие мои, маленькие,
Милые, смешные,
Я люблю Вас, аленькие,
Цветики России…
В разбитых куполах гиперторгцентров будут летать птицы.
В стенах парламентов мира будут зиять дыры.
На наш седьмой съезд соберутся полевые командиры,
Обветрены, загорелы, измождены и усталы будут их лица…
На наш седьмой съезд соберутся ещё Боги —
Жестоки, сиятельны, надменны и страшны,
Молоды и стремительны и строги,
Многоноги, многоруки и рукопашны.
Будем мы петь, Боги с нацболами, гимны,
Будем сидеть, нацболы и Боги без правил
Бог и нацбол, каждый оружье возздравил,
Смотрят герои в зенит, где небеса дымны.
Там наш Создатель в углу свои сети расставил
Время будет начать страшную бойню без правил…
Все потеряло прежний вкус.
Спаси, Христос Иисус!
Жизнь не дает мне прежних груд,
Радостей, Полно Иуд!
Мне недоступен аромат,
Мне плохо птичики звучат,
Мне не видны все листья клёна,
На мир гляжу я не влюблённо.
Жизнь потеряла острый вкус,
Спаси, Христос Иисус!
В соседнем доме крыши ровны,
В спокойных окнах дым и чад.
Домохозяйки: Фёклы, Домны
Ножами, бодрые, стучат.
У рук их красные ладони,
Их глаз косит, хрипит их грудь,
Они не люди и не кони,
А посередине что-нибудь
Мужчины, праздны, как солдаты,
Приносят и уносят груз
На подоконник, полосатый,
Забрался краденый арбуз…
В зиму и снег, арбуз? Едва ли,
Лежит там подлинный арбуз,
Скорее мяч лежит в опале,
Забыл свой мячик карапуз.
Вот он стоит на заднем плане
Весь с искривившимся лицом,
Пацанчик тянется к мамане,
А недоволен он отцом…
Таким мне двор большой смотрелся
Через кухонное окно…
Ребёнок сам переоделся,
Отец достал свое вино,
Пришли весёлые подруги
Забрали всю семью с собой…
Стемнело, и порывы вьюги
Закрыли вид передо мной…
Девка ссыт, раздается сопенье,
От натуги дрожит туалет.
Ярко помню я страх и волненье
Как дрожу я, я — юный поэт…
Девка — зверь, это было открытье!
Накренился животного круп.
Это было большое событье
Как Ноздрёв или как Скалозуб
Хохотал я, вдруг дерзок и груб…
Не священная дева с перстами,
Но горячая сукина дочь,
Всласть поросшая волосами
Зверь со спущенными
