Галина Цурикова - Тициан Табидзе: жизнь и поэзия
…кавказские причудливые пейзажи: тропические папоротники, лианы, густые ряды чинар и тополей, просторы пашен вперемешку с болотами — «фон для романов Майн Рида, которыми я безумно зачитывался, и необычайных приключений героев Александра Дюма».
Закаты в долине Риона: дневное светило спускается в пурпурном пламени в озеро Палеостоми. И комары — туча комаров — пожаром охватывают полнеба…
Орпири лежит у впадения горной реки Цхенис-Цхали в Рион. «Название этой реки некогда было Таквери, — повествует грузинский летописец, царевич Вахушти, — и когда унесла она в пучину шестьдесят тысяч воинов отброшенного от Анакопии арабского полководца Мурвана Глухого, за это прозвана была Цхенис-Цхали (Река Коней)».
Что же о детстве?
Лежу в Орпири, мальчиком, в жару,
Мать заговор мурлычет у кроватки
И, если я спасусь и не умру,
Сулит награды бесам лихорадки.
Я — зависть всех детей. Кругом возня.
Мать причитает, не сдаются духи.
С утра соседки наши и родня
Несут подарки кори и краснухе.
Им тащат, заклинанья говоря,
Черешни, вишни, яблоки и сласти.
Витыми палочками имбиря
Меня хотят избавить от напасти.
Замотана платками голова,
Я плаваю под ливнем роз и лилий;
Что это — одеяла кружева
Иль ангела спустившегося крылья?
Болотный ветер, разносящий хворь,
В кипеньи персиков теряет силу.
Обильной жертвой ублажают корь
За то, что та меня не умертвила.
Вонжу, не медля мига, в сердце нож,
Чтобы напев услышать тот же самый,
И сызнова меня охватит дрожь
При тихом, нежном причитаньи мамы…
Деревенский, отдающий древностью быт. Мистика суеверий: «Ребенок споткнется у рогоза — увяжется за ним домовой. Может, не падал он вовсе — все равно увяжется за ним домовой. В плетеных загонах ревут недоенные коровы и телята с пересохшими глотками, — женщины спешат за освященной водой», — вспоминал Тициан Табидзе.
Песни. Протяжные песни работающих в поле крестьян. Бесконечная песня бредущего в мягкой пыли чаланда́ри, торговца вином, погоняющего свою унылую лошаденку. Печальные песни женщин. Пели, если болел ребенок: «Уходите, бато́нэби!..». Непрошенные гости — батонэби, что в переводе — «господа»…
Господа — горести и болезни. Им кланялись, их пытались задобрить песнями и подарками, ради них — болотных бесов желтой лихорадки — украшали пестрыми лентами и лоскутками ветки священных деревьев.
Дом, в котором он вырос… Большой, приземистый, хоть приподнят, как это принято в Западной Грузии, на невысоких столбах. Мрачноват, из темных каштановых бревен, они сырости не боятся… Два широких балкона, с улицы и со двора, украшенные резьбой. В просторном зале (дарба́зи) высокий узкий камин, городская хрупкая мебель. Церковь и кладбище рядом, за невысоким забором. Огромная липа прикрыла ветвями церковный двор.
По субботам в церковной ограде молодежь собиралась, под раскидистой липой визжала гармошка (ее здесь «музыкой» называли), и девушка побойчее, вытянув шею, голосила шаи́ри (что-то вроде частушки). И мечтал, потягиваясь, парень:
— Если до августа доживу, пойду в зекарскую, а может, в двалишвилевскую[1] баню…
По вечерам летучие мыши неслышно кружили над куполом старой церкви. Ночами за рекой кричали шакалы противными голосами. Страшно — как будто плачут…
Зимой падал мокрый снег, и церковный колокол сыпал унылый звон свой. «Зима в Имеретии — сущий ад, — вспоминал Тициан. — Середина этого ада — зима в Орпири». Если б Вергилий хотел устрашить Данта еще сильней, он бы мог показать ему деревенскую хижину — пацху — зимой: шипит сырая ольха в очаге, растекается дым, выедая глаза, а внизу о дощатые стены стукают рылами злые голодные свиньи; доносятся издали выстрелы из ружья — это сосед пугает шакалов, зимой они воют невыносимо, подходят к самым домам.
В доме священника жарко пылает камин.
Перед Новым годом отец привез из города дивные фрукты — апельсины из Трапезунда. Ну, кто бы решился съесть хоть один из них, не полюбовавшись неделю золотистым плодом в папиросной бумаге?
…Тонут в рыжей грязи дороги. Ихтиозавру не выбраться!
Сам Александр Дюма, будучи проездом в Колхиде, застрял в орпирской грязи, — Тициан охотно об этом рассказывал.
В апреле молочною пеной вскипают яблоневые сады и, стекая ливнями лепестков, отцветают.
Под ливнем лепестков родился я в апреле.
Дождями в дождь, белея, яблони цвели.
Как слезы, лепестки дождями в дождь горели.
Как слезы глаз моих — они мне издали.
…Старая церковь за домом давно снесена. Зеленеет, цветет иван-чаем площадка, и вход намечают две белые могильные плиты: под одной похоронен отец Тициана, под другой — отец Галактиона Табидзе. А дом — уже ветхий, промытый дождями, и серые выщербленные ступеньки печально скрипят. Во дворе маленький домик — кухня: тяжелые черные бревна прокоптились насквозь, и внутри темно; отсыревшим домом пахнуло: посреди кухни — открытый очаг, откуда-то сверху свисают громадные черные цепи, котлы на цепях. У самого очага стоит массивный низенький стол, трехногие скамеечки-стулья…
Тициан уже взрослым любил возвращаться домой, в Орпири. Мать встречала его тихим радостным причитаньем, без конца повторяла: «Титико, Титико…» — будто падали капли дождя за окном. В домике-кухне садился он на низенькую скамеечку перед огнем, привычный дым ел глаза, и не было ничего вкуснее горячего мчади — рыхлой кукурузной лепешки, снятой с глиняной раскаленной сковороды.
Мать была из среды городского, не бедного духовенства. Она не получила никакого образования, была очень религиозна, однако от природы умна и с завидным характером.
Отец Тициана родился в семье деревенского церковнослужителя.
Он собственным разумом и трудолюбием достиг немалых успехов. В юности он мечтал вырваться из своей косной среды и, казалось бы, преуспел: получил неплохое по тому времени образование. Из тифлисской духовной семинарии, где он учился, вышли многие известные писатели, ученые, общественные деятели Грузии, в том числе некоторые выдающиеся революционеры, — там шло в конце прошлого века броженье умов. Юстин Табидзе в семинарии усвоил дух российского нигилизма, идеи русских шестидесятников. «Всю свою жизнь. — писал Тициан, — отец мой благоговел перед русскими просвещенцами: Н. Чернышевским, Н. Добролюбовым, Д. Писаревым и почти до конца жизни помнил всего Некрасова наизусть».
Закончить учение ему не удалось. Осенью 1886 года затравленный семинарским начальством, доведенный до предела отчаянья тихий семинарист Иосиф Лагиашвили убил ректора семинарии Чудецкого. Последовали репрессии, и в числе многих других бывших на подозрении был изгнан из шестого класса Юстин Табидзе. В Тбилиси он сблизился с литературными кругами, принимал участие в журнале и газете «Иверия» Ильи Чавчавадзе; работать устроился секретарем недавно образованного в Грузии Юридического общества. Все складывалось удачно, и вдруг, три года спустя, рухнуло из-за чистой, казалось бы, случайности.
Сельский приход отца должен был унаследовать брат Юстина Василий Степанович, который прежде был дьяконом; хлопотали о нем и добились, что был Василий рукоположен в сан священника. Он, довольный, возвращался домой из города, простудился в дороге, заболел и умер, оставил семью; уже после смерти отца Василия родился сын его Галактион, который впоследствии стал знаменитым поэтом.
Галактион Табидзе — двоюродный брат Тициана.
Вдова и дети остались на руках старого священника. Не без труда убедил он Юстина пожертвовать будущим ради семьи. Рассказывают, что, умоляя сына вернуться в деревню, старик угрожал ему, что иначе бросится с моста в Рион (они встретились в Кутаиси).
«…Внезапное ли появление деда и его настойчивость, или всегдашнее безволие отца — не знаю, что решило его судьбу, но отец окончательно оставил Тифлис и уехал в добровольное изгнание в деревню, где был посвящен в сан священника имеретинским епископом Гавриилом, в миру Герасимом Кикодзе, автором одного из первых учебников психологии и логики на русском языке, в свое время удостоенного похвального отзыва Добролюбова, — писал Тициан. — В первые годы по инерции отец еще занимался литературой, выписывал все журналы и газеты, сотрудничал в печати и был в постоянной переписке с друзьями, но скоро почувствовал, что навсегда оторвался от города, и ограничил себя деревенской жизнью. По болезни оставил учительство в основанной им приходской школе, где я получил первоначальное образование…»
