Иван Рядченко - Время винограда

Мой вещмешок… Что было в нем?
Портянки, концентрат с пшеном,
на случай — лишняя граната,
да лист с такою колдовской
размытой маминой строкой,
благословляющей солдата.

Кто знает, правда или нет,
что этот лист спасал от бед,
был верной грамотой охранной.
Но я пришел домой с войны.
И миром дни мои полны
и лихорадкой чемоданной.

Материки и города,
крутая пенная вода,
и поезда, и самолеты…
Сегодня в спутники мне дан
не вещмешок, а чемодан
отличной фирменной работы.

Он свежей кожею пропах,
он полон галстуков, рубах,
костюмов модного покроя.
Но нет письма в нем с колдовской
размытой маминой строкой —
и беззащитен я порою.

Я не забуду, как сказанье,
пустую сцену, где в пыли
саперы с красными глазами
безмолвно щупами вели.

Как первые экскурсоводы,
они входили в этот зал,
освобождая наши годы
от мин, что враг тут набросал.

Они так много недоспали
за громовые дни войны,
что засыпали в гулком зале
среди спасенной тишины.

Они не слышали оваций!
Иным мальчишкам тех годов
еще судилось подорваться
на минах взятых городов.

Они ушли. Но, словно клятва,
остался их негромкий след
на сером цоколе театра:
«Проверено. Мин больше нет».

Как прежде, зданье знаменито.
И негде яблоку упасть,
когда вершит «Кармен-сюита»
свою пленительную власть.

Спешат, как в храм, под эти своды
людские толпы даже днем…
Ах, девушки-экскурсоводы!
Прошу вас только об одном:

Среди имен певцов, танцоров,
не нарушая суть ничуть,
лишенных голоса саперов
хотя бы словом помянуть!

Кровавый бой. Бомбежка.
Привал. Разбитый лес.
Печеная картошка,
сухой деликатес.

Ее на зорьке ранней
пекли под шелест мин
в золе воспоминаний,
пожарищ и руин.

Пекли с горячей болью,
хоть каждый был ей рад,
и посыпали солью
бесчисленных утрат.

Печальное окошко
у взорванных плетней.
Печеная картошка,
горячий дух над ней.

Она, чтоб каждый ахал
от наслажденья вдруг,
была бела, как сахар,
рассыпчата, как пух.

Утихла канонада,
и вырос новый лес.
но слаще шоколада
сухой деликатес.

Замаюсь понемножку
иль что-то захандрю,
«А ну, спеки картошку!» —
себе я говорю.

И вот на зорьке ранней
под высвист соловья
в золе воспоминаний
пеку картошку я.

В золе воспоминаний,
обугленных слегка,
и строгих, словно знамя
родимого полка.

О Курская дуга!
Дымящий зной.
Поля в хлебах.
Горящая опушка.
Я связь тяну.
Рокочет за спиной
тяжелая, как шар земной, катушка.

Глаза мне заливает едкий пот.
А воздух рвется в грохоте и звоне.
Фашист в меня из минометов бьет.
Он — на холме.
А я — как на ладони.

Но связь дана. И я бегу назад,
бегу среди желтеющей равнины.
Над потною пилоткою скользят
шуршащие, воркующие мины.

Бегу, за провод пальцами держась.
Вдруг чувствую — ослабло напряженье.
А это значит — прекратилась связь,
качнулись чаши на полях сраженья.

Я возвращаюсь. Нахожу порыв.
Концы зачистить — рву из ножен финку.
Взрыв раздается, горизонт закрыв,—
и небеса становятся с овчинку!

Я падаю меж дрогнувших хлебов.
Земля вокруг завешена дымами.
Но провод, словно память про любовь,
я зажимаю намертво зубами.

Хоть мир вокруг разрывами взметен,
шершавый шнур держу в бульдожьей хватке.
— Алло, алло, «Фиалка»!, Я — «Бутон»!
Вы слышите?
— Я слышу! Все в порядке!

Я холодею посреди огня.
Не плачь, зерно! Тебя еще посеем.
Послушай лучше, как через меня
текут команды к нашим батареям!

…Катаю в пальцах ежик колоска.
Штормят хлеба над Курскою дугою.
Связист артиллерийского полка,
я снова провода готовлю к бою.

Опять враги прицельно бьют в меня.
Но, будучи на Кубе иль на БАМе,
я связь тяну из нынешнего дня
в грядущее, закрытое дымами.

И снится мне солдатский старый сон:
соединяю провод в мертвой хватке.
— Алло, алло, «Фиалка»!, Я — «Бутон»!
Вы слышите?
— Я слышу! Все в порядке!

Еще стояла тьма немая.
В тумане плакала трава.
Девятый день большого Мая
уже вступил в свои права.

Армейский зуммер пискнул слабо
и улетел солдатский сон.
Связист из полкового штаба
вскочил и бросил телефон.

И все!
Не звали сигналистов,
никто не подавал команд.
Был грохот радости неистов.
Дробил чечетку лейтенант.

Стреляли танки и пехота.
И, раздирая криком рот,
впервые за четыре года
палил из «вальтера» начпрод.

Над мутной торопливой Тиссой —
и стрекот выстрелов, и гул.
К жаре привыкший повар лысый
зачем-то ворот расстегнул.

Не рокотали стайки ЯКов
над запылавшею зарей.
И кто-то пел.
И кто-то плакал.
И кто-то спал в земле сырой.

Вдруг тишь нахлынула сквозная.
И в полновластной тишине
спел соловей,
еще не зная,
что он поет не на войне.

Мне не забыть тот стебель колкий,
что вышел в свет из глубины,
раздвинув ржавые осколки
едва умолкнувшей войны.

Случайный гость на поле боя,
качался он на ветерке.
И был великий миг покоя
в том одиноком колоске.

Его беспомощность исчезла,
и стать пшеничпая была
сильнее маршальского жезла
и орудийного ствола.

Названья улиц нового района…
Они плоды не прихоти слепой:
в них щелкают ппчуги упоенно,
цветут сады и слышится прпбой.

Но посреди Цветочных и Тенистых,
роскошных скверов, тротуарных плит,
внезапно строго, как сигнал горниста,
военное пазванье прозвучит.

Озон весны живителен и гулок.
Хоть я не назову координат,
привет, Артиллерийский переулок!
Ты — отзвук отгремевших канонад.

Теперь вокруг, на обновленной суше,
надсадно минометы не ревут,
красивые гражданские Катюши
военных тезок вспоминают тут.

Приходит ночь, кончается прогулка,
весь город отдыхает от трудов.
Бессонное названье переулка
стоит на страже улиц и цветов.

Ах, старый, старый, старый патефон,
трофей войны из вражеского стана!
Нерусскую пластинку крутит он,
гусынею шипит его мембрана.

Мембрана с дребезжаньем выдает
охрипшее, простуженное танго.
А в памяти встает разбитый дот,
и стены сотрясает рокот танка.

И госпиталь. И стон. И вечера,
поспешно забинтованные вьюгой.
И патефон заводит медсестра —
лицо мадонны с ямочкой упругой.

Рукой усталой щеку подперев,
сидит за полночь, словно ей не спится
чужой певицы слушает напев —
и что-то набегает на ресницы.

Промчалась ночь.
Вой «юнкерсов» с утра.
И бомба оглушающая рядом.
И крутится пластинка.
А сестра
глядит на мир остекленевшим взглядом.

Но дни бегут, как блики по волнам,
бегут и не хотят остановиться.
Немало лет военным орденам.
Уже сдают пластинка и певица.

Хозяин сед. Но снова ставит он
мотивчик острой незажившей боли.
Ах, старый, старый, старый патефон,
в конце концов уже сломайся, что ли!..