Маргарита Агашина - Бабья доля (сборник)

Что было, то было:
закат заалел…
Сама полюбила —
никто не велел.

Подруг не ругаю,
родных не корю.
В тепле замерзаю
и в стужу горю.

Что было, то было…
Скрывать не могла.
Я гордость забыла —
к нему подошла.

А он мне ответил:
– Не плачь, не велю.
Не ты виновата,
другую люблю…

Что было, то было!
И – нет ничего.
Люблю, как любила,
его одного.

Я плакать – не плачу:
мне он не велит.
А горе – не море.
Пройдет. Отболит.

Ты тоже родился в России —
краю полевом и лесном.
У нас в каждой песне – берёзка,
берёза под каждым окном.

На каждой весенней поляне
их белый живой хоровод.
Но есть в Волгограде берёзка —
увидишь, и сердце замрёт.

Её привезли издалёка
в края, где шумят ковыли.
Как трудно она привыкала
к огню волгоградской земли,

как долго она тосковала
о светлых лесах на Руси, —
лежат под берёзкой ребята —
об этом у них расспроси.

Трава под берёзкой не смята —
никто из земли не вставал.
но как это нужно солдату,
чтоб кто-то над ним горевал.

И плакал – светло, как невеста,
и помнил – навеки, как мать!
Ты тоже родился солдатом —
тебе ли того не понять.

Ты тоже родился в России —
берёзовом, милом краю.
Теперь, где ни встретишь берёзу,
ты вспомнишь берёзку мою,

её молчаливые ветки,
её терпеливую грусть.
Растёт в Волгограде берёзка.
Попробуй, её позабудь!

Четверть века назад
отгремели бои.
Отболели, отмаялись
раны твои.

Но далёкому мужеству
верность храня,
ты стоишь и молчишь
у святого огня.

Ты же выжил, солдат!
Хоть сто раз умирал.
Хоть друзей хоронил
и хоть насмерть стоял.

Почему же ты замер —
на сердце ладонь,
и в глазах, как в ручьях,
отразился огонь?

Говорят, что не плачет солдат:
он – солдат.
И что старые раны
к ненастью болят.

Но вчера было солнце!
И солнце с утра…
Что ж ты плачешь, солдат,
у святого костра?

Оттого, что на солнце
сверкает река.
Оттого, что над Волгой
летят облака.

Просто больно смотреть —
золотятся поля!
Просто горько белеют
чубы ковыля.

Посмотри же, солдат,
это юность твоя —
у солдатской могилы
стоят сыновья!

Так о чём же ты думаешь,
старый солдат?
Или сердце горит?
Или раны болят?

А где мне взять такую песню —
и о любви, и о судьбе,
и чтоб никто не догадался,
что эта песня – о тебе?

Чтоб песня по свету летела,
кого-то за сердце брала,
кого-то в рощу заманила,
кого-то в поле увела.

Чтобы у клуба заводского
и у далёкого села,
от этой песни замирая,
девчонка милого ждала.

И чтобы он её дождался,
прижался к трепетным плечам…
Да чтоб никто не догадался,
о чём я плачу по ночам.

Подари мне платок —
голубой лоскуток.
И чтоб был по краям
золотой завиток.

Не в сундук положу —
на груди завяжу
и, что ты подарил,
никому не скажу!

…Пусть и лёд на реке,
пусть и ты вдалеке.
И платок не груди —
не кольцо на руке.

Я одна – не одна.
Мне тоска – не тоска,
мне и день не велик,
мне и ночь не горька.

Если ж в тёмную ночь,
иль средь белого дня
ни за что ни про что
ты разлюбишь меня, —

ни о чём не спрошу,
ничего не скажу,
на дарёном платке
узелок завяжу.

Первый снег летит, едва заметен,
в золотой, отжившей век, листве.
Вдруг откуда-то рванулся ветер
и, кружась, понёсся по Москве.

И вступают с ветром в поединок,
гордые холодной красотой,
два дождя: серебряный – снежинок
и кленовых листьев – золотой.

…Где-то в дальних дрезденских аллеях,
о которых в письмах пишешь ты,
в октябре деревья зеленеют
и цветут июльские цветы.

Пусть цветут!
Тебе они чужие,
и с тоскою думать ты привык
о кленовом золоте России,
о холодной осени Москвы…

Там чужой, незнакомый лес,
незнакомых рек берега.
Ты живёшь на чужой земле
и идёшь по чужим лугам.

Ты мне пишешь о той стране
и тоской не коришь судьбу.
Только просишь:
«Хоть что-нибудь
напиши о России мне».

У лесных застенчивых фиалок
вдруг смелеет запах по ночам…
Подошёл – и лёгкий полушалок
разметал по дрогнувшим плечам.

Пусть на нём, и ласковом, и ярком, —
голубые чистые края.
Но твоим приветам и подаркам
не умею радоваться я.

Не тебя, хорошего, мне жалко,
и не мне мила твоя гармонь.
И пушистым краем полушалка
не согреть холодную ладонь.

Задохнувшийся пылью цветок
почему-то забыт на окне.
Никогда не узнает никто,
что сегодня почудилось мне.

Никому не скажу про беду
или, может быть, радость мою.
Я любимое платье найду
и любимую песню спою.

Заплету по-другому косу,
распущу на виске завиток…
И куда-нибудь прочь отнесу
задохнувшийся пылью цветок.

Говорят, что время правит веком,
и что есть счастливая звезда…
Я ждала такого человека,
чтобы с ним остаться навсегда.

Пусть приходит, не сказав ни слова.
Пусть не взглянет – обернусь сама.
Только где увидеть мне такого,
чтобы я влюбилась без ума?

Говорят, что есть большие двери,
прячущие что-то от меня.
Я хочу во многое поверить,
даже если не смогу понять.

Я, наверно, страшно верить буду,
верить сердцем, вопреки уму!
Только где найти такое чудо,
чтобы я поверила ему?

Ветер снегом вагон забрасывал,
разозлясь за стеклом окна…
Вот она, сторона Некрасова,
ярославская сторона!

Как в стихах его – не кончается
бесконечных покосов ширь;
над болотом шумят-качаются
ропотливые камыши;

возле леса, от снега белого,
спит деревня, белым-бела;
от колодца обледенелого
тропка тихая пролегла;

поросли лопухом-репейником
задымлённые стены риг.
И мне кажется коробейником
подошедший к окну старик.

Он, во мне угадав нездешнюю,
зорким глазом прильнёт к стеклу,
скажет, окая: «Скоро Грешнево…»,
не спеша запахнёт тулуп,
станет медленно подпоясывать…

Ветер плачется, ночь темна.
За окном сторона Некрасова,
ярославская сторона.