Андрей Логвинов - Сборник стихов

Видно, следую отчим заветам:
на просторах России родной
не хочу быть российским поэтом,
если русской иду стороной.
В обобщении этом подстава.
В нём отрыв от родимых корней.
Не нужна мне российская слава —
русской славы не вижу я в ней.
Пусть меня обобщат — россиянин,
в общих списках исчезну в века,
но сегодня я тем осиянен,
что в России я русский пока.

В музее Достоевского поэты
успешно провожают старый год.
А маска Достоевского при этом
на них глядит и ничего не ждёт…

Закрыты веки. Но сквозь эти веки
взирает космос на живых людей
и понимает: все тут — человеки,
не лишены причуд, затей, страстей.

Слеза ребёнка им всего дороже,
когда они с собой наедине…
А ныне собрались и год итожат,
он творческий, наверное, вполне…

И сам бы Достоевский был не против
махнуть рукою рюмку не спеша,
ведь здесь уже не в арестантской роте,
здесь каждая — свободная — душа…

Ты если русский, значит, православный
и, стало быть, совсем не либерал…
Ну, вот и подытожили, и славно…
В музее Достоевского… Кто б знал!

Не всё покрыто пеплом в нашем мире.
Великий космос знает, что под ним
есть угли, что все помнят о кумире!
А маску — для экскурсий здесь храним…

Живём — живым, не мёртвым — не вещами.
Разумная достаточность во всём.
Ростовщики, они не обнищали —
берут процент копейкой и рублём.

Но что нам с них — они над златом чахнут,
и этим искривлён их рай земной.
А в рай небесный (видно, деньги пахнут)
им не пролезть, не обрести покой…

А мы — живём, и всё вкруг нас — живое:
деревья, и дома, и небеса,
и слово наше до того простое —
творит в душе и в жизни чудеса!

И всё вкруг нас пронизано Любовью.
Ну что ещё нам в жизни роковой,
коль можем мы пожертвовать собою,
а не дрожать над собственной судьбой?

Приснился Путин… Бог ты мой!
Я наблюдал его в работе.
Вот он летит на самолёте,
а вот в машине мчит стрелой…

Вот в школе он, среди детей.
А вот он в поле, на уборке.
С дотошной мимикой своей —
во всём детальные разборки…

Вот он прилёг среди травы,
чтоб снять усталость в три минуты.
И всё притихло почему-то,
и стали сумерки правы…

И предо мной возникла Русь.
Её леса, поля и реки.
И я подумал, что к добру
она едина, в кои веки…

Но первым быть её лицом
лишь только избранным под силу.
А вот служить своей России
нам всем дано, в конце концов.

И я очнулся, и не спал,
и думал, надо же присниться
тому, кто Русь мою спасал —
страну берёзового ситца…

Я бы с Западом не заигрывал,
не подыгрывал бы ему:
никогда ему не завидовал,
а в особенности — уму.

Я не ведал бы расточительства,
тратил только бы на себя
нефть и чудное электричество,
прочность почвы своей крепя!..

Был бы рад иностранцу робкому
и показывал бы свой дом,
как богато и неторопко я
проживаю свободно в нём!

А когда торговаться стал бы он,
мол, того и того бы мне,
я в ответ бы спросил у слабого,
мол, а в вашей что есть стране?

А когда он от злобы немощной
по моим бы пошёл гробам —
друг-приятель, ответствуй, веришь, нет? —
я бы дал ему по зубам…

Вот такая моя политика,
так мой предок жил на Руси.
Всё на месте своём, до винтика!
Всё по-честному, гой-еси!

Без печали и без грусти
(С ними нынче не дружу)
Молчаливо в Златоусте
Я по улицам брожу.

Мне молчанье — не обидно,
В тишине — слышнее жить.
В Златоусте как-то стыдно
Безыскусно говорить.

Оттого я и не стану
Подражать в избытке чувств
Златоусту Иоанну
Жалкой речью бледных уст.

Потому-то беспечально,
Оборвав строку, как нить,
Златоустское молчанье
Будет в сердце говорить…

Молодая вдова над могилой родной причитала:
«Дай-то Бог, чтоб земля легким пухом на милом лежала.
Спи спокойно, родной, — безутешно она голосила, —
Сколько вдов на земле, не нашедших любимых могилы?»

Молодая вдова над могилой скорбела о павших:
«Сколько есть матерей, в ожиданье до смерти уставших,
 Сколько девичьих слез, сколько боли в судьбе нашей скорбной,
Чтоб родная земля оставалась счастливой и доброй?!»

Молодая вдова над могилой у Бога просила:
«Пусть воскреснет в душе безвозвратно ушедшая сила,
Пусть для тех, кто погиб, кто навеки остался солдатом,
Вечный вспыхнет огонь и рассветов земных и закатов».

Молодая вдова над могилой в слезах причитала:
«Дай-то Бог, чтоб земля после нас больше горя не знала…»

Дай Бог… Дай Бог… Дай Бог…

Лишь заря над землей запылает,
Тьма растает вдали,
Как в вагонные окна вплывают
Покрова на Нерли.

И, устав от тумана и дыма,
Пробудилась весна.
Позади остается Владимир,
Впереди — тишина.

Ах, Россия!.. Куда же ты мчишься?!
Стой!.. И стать нам вели.
Но едва ли до всех докричишься,
Покрова на Нерли.

А река белый облик глубоко
Отразит на мели.
И крестом устремляются к Богу
Покрова на Нерли.

Что о войне я нового скажу?
Какую службу словом сослужу
Её ли огневому рубежу,
Её ли полевому блиндажу?

На те слова мне не даны права,
Ведь я рождён в году сорок седьмом,
Когда послевоенная Москва
Ещё чернела в пепле фронтовом.

Я в люльке неподвешенной пищал —
Крюка стального не было у ней.
Вождь недостаток стали возмещал
Стране одной фамилией своей.

Шёл недород блокадой на народ,
Лишённый всех запасов на войне,
И старики сидели у ворот
Изб, не отстроенных ещё вполне.

И ни гвоздочка в скобяных ларьках,
Хоть на Руси углы все в «лапу» сбей.
И хлеба — кот наплакал! — в деревнях,
И сушь сгубила золото полей.

И не моя, наверное, вина,
Что в люльке навевала забытьё
Мне не война… А какова она —
Всем детством я почувствовал её…

То ли варварами стали мы,
То ль подверглись оглуплению —
Свергли памятники Сталину,
Рушим памятники Ленину.

Нет, былое не стирается,
Что бы с вами мы ни строили,
Как бы с вами ни старались мы
Замести следы истории.

Убеждаться всем приходится,
Рано ль, поздно ль, трезвым будучи:
Кто о прошлом не заботится,
Тот отвергнут будет будущим.

Мы же ходим по развалинам,
Чтобы строить с умилением
Монументы новым сталиным,
Монументы новым Лениным…