Юлия Мамочева - Душой наизнанку

В зимний вечер, ясный, погожий,
Через луг — океан заснеженный! —
Человек колеёю исхоженной
Шёл — истоптанной, поизъезженной.

Впереди-то малёвано мелом —
Эдак на холмы намело…
Цвёл закат целовально-медным,
Время было белым-бело.

Человек дышал тяжкою тишью,
Словно пойманный в цепи нежные;
Вдоль дороги — деревья застывшие
Руки вскинули оцепеневшие…

Солнце в мёрзлых объятиях путалось,
Между пальцев ветвистых буйствуя…
«Сколько ж, — путник глядел, — сколько же тут вас!..»
Да всё дальше — тропиною узкою —

Брёл вслепую — на стынь, горе-зов,
Выдыхая паром усталость…
Ночь стекала на горизонт
С облаков. По нему разрасталась

Чёрным заревом — лесом чернильным
Гематомно томных теней…
Путник плыл: речка-ночь подчинила им
Человека, ничейного в ней.

— «Бедный!.. Бледный!.. Как ты одинок!»
— «Дева! Небо, как ты мила!»
— «О, куда завела тебя воля ног?»
— «О, куда меня ночь завела?»
— «Человек! Чем навет наплетать на рок,
Ты сейчастья вдохнул бы чистого впрок,
Часу, сказочного добела!..»

То пред ним — на дороге дорог
(Где ж вы, свет — неустанные сани?)
Тень — с рябыми, что дикий дрок,
Сребро-блёсткими волосами.
Мол, продрог, дорогой? Продрог,
Ты, бесконный всадник?..

Тень — навстречу. Всё ближе. За
Ейной детской спиной — дальних вотчин
Брезжит быль, вожделенная цель.
Человеку глаза в глаза
Дева — пряно, прямо (по-волчьи!):
Выдыхает путнику в очи
Кутерьму-метель.

В тьму утробную свода — белёсый рой мотылей;
Роем бель-мошкара задурманила трезвую темень…
Чуть вдохнувший той пляски — потерян телом
                    в метели;
Чуть вкусивший — с душою сошёл в карусельный
                      плен.
Надоело — в себе, мол? Вырвись, милок, на деле:
Тело кинь, как надел, как постылый престольный
                     терем…
Востро-выспрен восторг. Воспротивиться странно-лень.

Рой мятущейся бели встревоженно-беспределен,
Неделим, неподделен — как всё, чем взаимно владеем…
В дебрях чуда-сейчастья не тесно ни двум неделям,
Ни распухшей до вечности ноченьке, брезжащей,
                  взбалмошной…

С хороводом хрустальной страсти сливаясь в ветер,
Человек расплясался (оставивши тело в кювете)
Расплясался, плескаясь пургой на потеху ведьме —
Той, какую посмел окликнуть своею барышней…

Той, какая цветёт волосами (о, дикий дрок!),
Деве с детским станом, с устами, к каким прирастали…

Рёв пурги. Звёздный шторм. Беспредельность
               бесовской стаи
Мух белёсых. Сугробы, что мёртвые горностаи,
Кверху спинами спят по брегам дороги дорог.

…
Кровь рассвета разводами стынет на этих спинах:
Верно, солнце, как сердце, некто сжал в кулаке,
Позволяя нектару течь меж невидимых пальцев.
Свод светлеет, рябь наважденья всенощного скинув;
Поле бело: то ширь, не тревожимая никем,
Беспредельно спокойный простор,
               непорочный панцирь.

Тишь да гладь. Глядь сюда — на свежем снегу ни следа.
Он бездейственно девствен, мерцающий,
                   словно слюда.

Ни души. Только дерево новое в стыни купается,
Средь таких же — рученьки вскинувшее навсегда.

Вижу с балкона: ночь над Москвой
нависла, как балдахин.
Ноздри ментолово ширит мороз
(им я дышу взахлёб).
Ты становишься в городе свой,
быть утомившись глухим
(слышь его душу ворсом волос,
впитывай через лоб).
Прошлое точечно щурит в меня
иглы звёздных зрачков;
небовы крылья на плечи легли,
точно густая шаль.
Я отгуляла поминки дня,
нынче мой план таков:
рухнуть ввысь, как во снах могли
те, кому яви не жаль.

Сон… В баламутную благость клонюсь
гривой оттенка «смоль».
Только милее всё-таки жизнь:
я выбираю её.
Вижу с балкона в формате News:
ночь одержима Москвой.
Что ж, как обычно: того держись,
что априори — твоё.
Искренним скопом солнечных искр,
россыпью жарких ос —
душу вышёптывают фонари
в гулкую темноту.
Быть иль не быть, вниз или ввысь —
это глупый вопрос:
если цель тебе выбор дарит —
значит, поставил не ту.

Щурит МОЯ недолунный глаз,
месяцем истончав, —
бежево нежась на Божьем дне,
в звонкой звёздистой глубине,
мной умиляясь над «но» и «не»
(слёзы — по мостовой):
высью влечёт серповидный лаз,
ласков и величав.

Вдох. Захлебнуться хочется не —
бом, смоляной синевой.
Вязким виссоном сгустился газ:
Ночь на моих плечах.

Я на балконе. Небо во мне.
Слепь пустоты над Москвой.

Много (да разного!) Фатум ниспосылал,
Только (по счастью!) прежде хранил от такого:
Мир — мерзопакостно славный салонный зал,
Я в эпицентре — к убогим нарам прикован,
Всаженным в мякоть нутра накалённым колом
К ним пригвождён, не своей несвободы вассал.

Мир — миражом, пьяным морем ржи колосится;
Я — недвижим под надёжною кожей ситца,
Плёночного целлофана, каким закулёман,
Прочно от жизни сладостной защищён…

Клоун, своим обернувшийся бледным клоном,
Пленно клянущийся: «Я не хочу ещё».
Диво! Его бы (меня!) — на потеху выставить.
К этому, собственно, я тебе исподволь — исповедь.
Исповедь, самую сочность, глупую, лакомую,
Вылаканнную особо острой потребностью.
Нет, не пойми превратно порывную плату мою
За неизмерность усопшего нашего «вместе».
Нет, не мечись сердечком, не мучься ревностью.
Лучше — смейся.

Слушаешь, верно, нынче — и страх берёт…
Можешь не лгать, каждый сам себе — самый цензор.
Прежде, поверишь ли, было всё наоборот:
Мир был мне — Рим, я ему — соответственно,
                    Цезарь…
Так вот и жили. А жизнь посвежей была.
Я, баламут по природе, гулял по балам
(Это, пожалуй, прыжок в ипостась Онегина).
Конунгом книг
конно нёсся я
к ногам неги на
Срок неопределённый. Теперь же срок
Пятиминутный мотаю время от времени
На перепутьях мертвенно ровных строк,
В буквенных клеймах читая бренностность бремени.
Прежде нырял я в чтенье анахоретом,
Что со мной сталось? Когда в него, как в острог,
Стал я вползать? Эх, давай не будем об этом.

Мало-помалу — младость уже немила-с:
Череп ослеп осклабленным склепом хотений.
Мысли в нём тусклою пляской; их плоские тени
Ластятся к стыни стекла незашторенных глаз.

Кажется, нары мои — неразрытый курган.
Окаменелые рёбра — сродни надгробью
Старых страстей. Только сердце дурною дробью
Рвётся зачем-то обратно в постылый гам

Жизни, которая вкруг моего-то ложа
Свой продолжает лживый кружить карнавал.
Парами ложе обходят — и всяк вельможа:
Каждая рожа на ту, что подле, похожа;
Вместе — ни дать ни взять, хоровод подпевал,
О запевале забывших. Смешно: я тоже
Телом и делом (грешным!) — средь них бывал.

Дело былое. Телу не сдвинуться с места,
Телу, что мною звалось и, наверно, являлось…
В нём замурован я, взятый под скорбный арест.
Я похоронен, но, своенравней норд-веста,
Сердце из склепа рвётся, презрев усталость…
Хочется в жизнь ему. Alea jacta est.[4]

Грудь — есть надгробье.
Кол вбит в неё, словно крест.

Душенька бурно — наружу, на странный бал.
Хочется ей баловаться меж пляшущих кукол…
Мир ими полон. Я накрепко кожей укутан:
Рвёт её дух мой, как твердь гордых рёбер сломал.

Грудь оттрещала. В пробоину дух содержимым
Хлещет и кажется встарь заточённым джинном.
Натиск сердечный выдержать ли надгробью?..
Выпорхнул дух с оглушительно бешеной дробью.

Вновь на балу я — и в исступленье ищу
Лик среди масок, которые мне противны…
Не прекращая свой хоровод рутинный,
Пляшут вельможи, подобно злому плющу

Плотным сплетеньем тел запрудив пространство;
Пляшут, как мысли метели, как томные тени…
Я в их собранье — мечущийся неврастеник,
Вынужденный то продираться, то озираться

По сторонам — где ты, где, о единственный лик?
Тело, слепой каземат мой, осталось на нарах.
Здесь только дух — он всевидящ,
              как в сказках старых,
Силою чуда, которым в миру возник
Вновь после смерти — во имя чудесных дел.
Дух неустанно ищет. О где ты, где,
Светлых очей свеченье,
какого столь
Жадно желал я, что смог сломать заточенье?
О неужель, неужель я тебя проглядел?..

Чем прогневил тебя, Фатум? Чем я?..

Ты.
Тебя вижу — сонмом спасённых чувств.
Ты.
И навстречу всеми ветрами мчусь.
Всеми силами,
всею возможной страстью —
Мчусь к тебе.
Здравствуй.

Видишь меня? Глаза поменяли окрас.
Я только дух. Я умею только любовь.
Здесь-то
с тобой не останусь — поймёт любой;
Разве что в вечность мог бы тебя украсть —

Только не стану. Захочешь — пойдёшь и так:
Лишь отживёшь — и наступит пора для ней.

Чуешь меня? Чуешь… чуешь… ломаный такт:
Скачет твоё сердечко, да знай сильней,
Будто и мыслит о том лишь, как бы ускориться.

Полно, живи. Глазами не стекленей.
Здравствуй, единственный лик. Здравствуй,
                  искра солнца.
Искра солнца в театре томных теней.