Зинаида Гиппиус - Стихотворения, не вошедшие в сборники
В волненьи, озабоченный глубоко,
Тотчас же бросился наш Данте вон.
Но, к счастью, не случилось ничего.
Должно быть, время сжалось для него,
И дни течения не изменили,—
По счету все остались, как и были.
И Данте вовремя пришел, как раз
В тот самый день и даже в тот же час,
Чтобы принять — он думал, искупленье
Вины своей — а принял назначенье,
И новое, которому был рад.
Он сразу позабыл и Тень, и ад.
Ему поручено святое дело,
И надо совершить его умело.
Италия… Она теперь такая,
Что не Флоренция, а вся родная.
Ведь Данте — летчик был, и очень ловкий,
Отлично знал воздушные уловки,
Уже имелось на его счету
Заслуг — да и порядочных!— немало.
Сбивал три авиона на лету,
А то и больше… Всякое бывало.
Когда он действовал, то времена
Немного, правда, были поспокойней.
Как жестоко горит теперь война!
Ну что ж, тем лучше, слаще и достойней
Тому, кто верный родине слуга,
Уничтожать и бить ее врага,
Храня Италию от разрушенья…
4Вот Время, цепь свою сквозь жизнь влача,
Цепь, от которой нет у нас ключа,
Еще проволокло куда-то звенья…
О, как горит воздушная война!
Чем завершится, наконец, она?
Неаполь, Генуя… до Таормины —
Нет города, где б не было руины.
Не пощажен и вечный город Рим.
Где Данте наш? Уж жив ли он? Что с ним?
Он жив. За ним теперь уж целый ряд
Геройских подвигов… да и наград.
Сам Муссолини наградил его…
Но нам другое в Данте интересно:
Каким он стал? Что в сердце у него?
Конечно, чуждым это неизвестно,
Для них — лишь славный он герой. Но те,
Кто этого героя знал и ране,
Кто близок был живой его мечте,
Кто слышал разговоры в океане
И мог в Чистилище за ним идти,—
По тихому пустынному пути,—
И знать, какими увлечен он снами,—
Те догадаются о многом сами.
Вначале долг он исполнял беспечно,
Бесстрашно, жертвенно и безупречно.
Да, впрочем, так же делал и потом,
Когда беспечность уж иссякла в нем.
Он славою своей не дорожил:
Он просто — действовал. И просто — жил.
А жил теперь он днем и ночью — в шумах.
Притом в таких, каких никто и в думах,
В воображении, не представлял:
Различные — один в другой врывался,
Один в другой — и так наперерыв.
И с пулеметным стрекотом сливался
Упавших авионов острый взрыв.
И с диким лаем, в облака-подушки
Плевались ядрами в кого-то пушки.
И мерное жужжанье авиона
Не заглушало сдавленного стона.
И были это уж не шумы,— грохот,
Как пьяных дьяволов бесстыдный хохот,
Иль сатаны в проклятом вожделеньи…
Но Дант, как будто, не терял терпенья.
Всё так же он бесстрашен, горд и смел,
Всё так же точен, быстр его прицел,
Он бьет врага… И только всё суровей
Его глаза и сдвинутые брови.
Кому заметить было в тех местах,
Что он опять живет — в своих мечтах?
Мечты прямому долгу не мешали,
Казалось даже, в чем-то помогали,
Но в чем? Он этого не понимал,
Не зная сам еще, о чем мечтал.
Раз Данте опустился очень низко
К аэроплану,— он его и сбил,—
И увидал того,— но близко-близко,—
Кого он только что, и сам, убил.
Он в темной луже головой лежал
И, кажется, был жив еще,— дрожал.
Он был уже не враг,— он умирал.
И вот — душа у Данта пронзена
Не жалостью — а завистью престранной;
И мысль пришла ему, совсем нежданно:
«Едва пройдет минуточка одна —
Где был и я когда-то… там, в аду…
А я туда сейчас не попаду!»
Как много понял Данте в этот миг!
Ведь он в мечтания свои проник.
Он понял, что мечтает не о Тени,
Не думает он и о райском саде,
Что за сады! Мечтает он — об аде.
«Хоть океан! Пусть воет там волна,
Но в этом вое все же тишина.
В других кругах бывают крики, пени,
Но с тем, что здесь,— какое же сравненье!
А этот длинный, семисотный путь
В Чистилище? Пустыня, тишь вокруг.
Вот где бы можно было отдохнуть!
И если б дали выбирать мне круг…»
Мысль ядовитая мелькнула вдруг:
«Ведь я бы мог и сам… Одно движенье,
Руль в глубину… Никто б и не узнал…»
Но тотчас Дант, с великим отвращеньем,
О смерти нарочитой мысль прогнал.
Не знал он, только чувствовал невольно,
Иль кто-то знал,— и в нем же,— за него,
Что там, за этой смертью самовольной,
Ни ада нет, ни рая — ничего.
А «ничего» не мог же Дант желать ?
Для ничего не стоит умирать.
Однако, смертный жить без тишины
Не может, ни душа его, ни тело.
Ему на это силы не даны.
А если он, как будто, без предела
Выдерживать всего того не может,
Что делают и с ним, и он с собой,—
Пусть верит, что предел ему положат,
И каждому иной, особый — свой.
Всё понял Дант средь грохота, в огне,
И затаил в сердечной глубине,
Bceгдa такой таинственной и цельной.
Тогда приблизился и час предельный.
Отдача сил его была полна,
Душевных и телесных,— вся сполна.
Бесшумная, нежданная, без гула,
Вдруг молния какая-то сверкнула,
Мысль оборвав последнюю. И он
В такой бездумный погрузился сон,
Что будто и не думал никогда
И ни о чем. И будто без следа
Исчез он сам в волшебном этом сне,
В его святой, нездешней тишине,
Как на ночь мать целует, уходя,
Свое родное, милое дитя,
Так, с поцелуем, Время отступило,
С собою унеся что есть и было.
5 ВозвращеньеОткрыв глаза, увидел Данте: свет,—
И что-то незнакомое вокруг.
«Какой же свет, когда меня уж нет?
Иль это новый, неизвестный Круг?»
Но тотчас понял, в тяжком отвращеньи:
«Да это просто… просто возвращенье!»
И вот уже склоняется над ним
Лицо хоть доброе, но человечье.
Тихонько трогает его предплечье.
И чей-то голос говорит, с заботой:
«Однако, задали ж вы нам работы!
Но сильный организм. И если б вас
Сюда, ну скажем, хоть бы через час,
А не чрез шесть, ко мне бы принесли,
Вы скоро бы опять летать могли.
И эта бы рука…»— «Рука? Что с ней?»
— «Так, ничего. Ведь не болит сильней?
Не движется она у вас покуда.
Но вы пришли в себя — уж это чудо.
Рука поправится, не бойтесь. Только
Ей время нужно, и не знаю сколько.
Вот оттого и говорю: летать
Придется вам немного обождать.
Как понимаю вашей жизни стиль я!
Крылатым тяжело покинуть крылья.
Им на земле уж как-то скучно, душно…»
Но Дант ему ответил равнодушно:
«Нет, мне не скучно это, отчего же?
И по земле ходить люблю я тоже.
Ведь ноги-то мои, надеюсь, целы?»
— «О, совершенно! Можете вы смело
Начать прогулки с завтрашнего дня.
Но небольшие. Слушайтесь меня.
Ничем выздоровленью не мешайте.
Еще вы слабы. Лестниц избегайте».
— «Да, лестниц! Как не так!» Но лекарь вышел
И этих слов насмешливых не слышал.
6 В райВот, наконец, опять, опять она!
Ее давно истертые ступени…
И сырость лестницы, и глубина…
Да, все, как было, все без изменений.
Боялся очень он, что не найдет
Случайно им тогда открытый ход.
Но все на месте. Только Дант не тот.
Решимостью глаза его горят,
Он бледен, и рука на перевязке,
Но шепчет про себя: «Ну, это сказки!
Я Тени помогу — на то, ведь, ад.
Пусть встанут на меня все силы ада,
Я это дело кончу — и как надо».
Вот он спускается всё ниже, ниже,
Уж скользкими становятся ступени…
Где им конец? Казалось, что он ближе.
Иль это лестница не та, и Тени
Он, по условию, внизу не встретит,
На зов — упырь какой-нибудь ответит,
Сова, иль мышь летучая?.. Их там,
И даже здесь, так много по стенам
Висит уныло головами вниз…
Приятный, нечего сказать, сюрприз!
Да всё равно, назад не подыматься,
Хоть бы пришлось на лестнице остаться!
Решимость и была награждена:
Оборвались ступени — над провалом.
В провале не-было заметно дна,
Лишь брезжила неясно серизна —
Как будто свет. И, не смутясь нимало,
Дант прыгнул к этой серости, в провал,
И очень ловко на ноги упал.
Повязка сдвинулась слегка с руки,
