Игорь Северянин - Том 1. Громокипящий кубок

Итак вы снова в Дылицы?
Ну, что же, в добрый час.
Счастливица! счастливица!
Я радуюсь за Вас!

Запасшись всякой всячиной,
Садитесь вы в купэ,
Забыв уже за Гатчиной
О шуме и толпе.

И сердце вновь олетено,
Кипит, как Редерер…
И вот — Елизаветино!
И вот — дебаркадер!

Вдали столичной пошлости
Сияя так светло,
На рослой серой лошади
Вы едете в село.

Уже кивает мельница
Вам ласковый привет,
Вы снова — карусельница,
Ребенок и поэт.

У дачи бродит курочка
И рядом с ней петух…
Ликует шумно Шурочка
Среди веселых рюх…

Поймать стараясь зяблика,
Шалун бежит к лесам.
Я узнаю в нем Дьяблика,
Который — зяблик сам…

Вам сердце окудесила
Проказница-Весна.
Бежите в поле весело —
Одна! одна! одна!

Впивая радость рьяную,
Бросаетесь в траву,
Снегурочкой-Тианою
Мечтая наяву.

Как сладко этой девочке
Шепнуть: «Тоске капут», —
А в парке пляшут белочки,
И ландыши цветут.

Пускай же сердце выльется
В бокал любви полней!
О Дылица! О Дылица! —
Страна Мечты моей.

Царица южная Балькис
Грядет к престолу Соломона
Влекут, влекут его знамена
Царицу южную Балькис!
Ифрит лазурный и Ивлис,
Злой гений, враг святого трона,
Царицу южную Балькис
Влекут к престолу Соломона.

Лазурноокий Гиацинт
Был морем выброшен на скалы,
Когда душа любви искала.
Лазурноокий Гиацинт
Изранен щебнем. Приласкала
Балькис его, дав даже бинт.
Лазурноокий Гиацинт
Был морем выброшен на скалы.

Балькис забыла для него
Свой путь, свой сан, свое значенье.
Чтоб облегчить его мученья,
Она забыла для него.
А он, изведав облегченье,
Ее покинул. Для чего
Она забыла для него
Свой путь, свой сан, свое значенье?

Дальнейший путь ей запрещен
Ифритом, гением лазурным.
Ивлис победой восхищен:
Дальнейший путь ей запрещен.
Тогда, томясь порывом бурным,
Скорбит царица: «Соломон!
Мне путь священный запрещен
Ифритом, гением лазурным…»

Над Гиацинтом правит суд
Балькис, премудрая царица.
Он пойман! вот его ведут!..
Она над ним свершает суд,
Она убить его грозится…
Но грезы вдаль ее несут —
И свой оканчивает суд
Прощеньем мудрая царица.

Спешит лазоревый Ифрит
Направить путь ее к Сарону,
И осеняет ей корону
Крылом лазоревый Ифрит.
Он вдохновенно говорит:
— Готовься в жены Соломона! —
И вновь ликующий Ифрит
Ведет Балькис в поля Сарона.

Ты набухла ребенком! ты — весенняя почка!
У меня будет вскоре златокудрая дочка.
Отчего же боишься ты познать материнство?
Плюй на все осужденья как на подлое свинство!
Возликуй беспредельно, крещена благодатью,
Будь хорошей подругой и такою же матью!
Вытравлять же ребенка — ты согласна со мною? —
Это то же, что почки уничтожить весною,
Цвет плодов поразвеять. Эта мысль неотступно
Беспокоит меня, — так не будь же преступна!

У меня, как в хате рыболова,
Сеть в избе, — попробуй, рыб поймай!
В гамаке, растянутом в столовой,
Я лежу, смотря в окно на май.

На окошке солнится лиловый
Creme des Violettes[9]. Я — мальчик-пай.
И она, любимая, в два слова
Напевает нежно: «баю-бай»…

Зеленеет, золотеет зелень,
И поет — чирикает листва…
Чей капот так мягок, так фланелев?
Кто глазами заменил слова?

Для тебя все цели обесцелив,
Я едва дышу, я жив едва.
Телом, что в моем тонуло теле,
Обескровить вены мне — права.

А теперь, пока листвеют клены,
Ласкова, улыбна и мягка,
Посиди безмолвно и влюбленно
Около меня, у гамака.

Май шалит златисто и зелено,
Дай ему ликеру два глотка, —
И фиалковой волшбой спеленат,
Падая, даст липе тумака!

Раскачни мой гамак, подкачни! —
Мы с тобою вдвоем, мы одни.
И какое нам дело, что там,
Где-то там не сочувствуют нам?!.

Май любезно смеется в окно…
Нам любовно с тобой и смешно:
(Ты меня целиком понимай!)
Пред поэтом заискивал май.

Понимает, должно быть, что я,
Беспредельную силу тая,
Захочу — и оперлю его,
Ну а нет — про него ничего!

В этот год мне отрадна весна
И пришедшая слава ясна, —
Будет славно воспет мною май!
Подкачай же гамак! раскачай!

Ты осудил меня за то, что я, спеша
К любимой женщине, родами утомленной,
Прервал твое турнэ, что с болью исступленной
  К ней рвалась вся душа.

Еще ты осудил меня за то,
Что на пути домой я незнакомку встретил,
Что на любовь ее так нежно я ответил,
  Как, может быть, никто!

Но что же я скажу тебе в ответ? —
Я снова с первою — единственной и вечной,
Как мог ты осудить меня, такой сердечный,
  За то, что я — поэт?

Обе вы мне жены, и у каждой дети —
Девочка и мальчик — оба от меня.
Девочкина мама с папой в кабинете,
А другой не знаю тысячу три дня.

Девочкина мама — тяжко ль ей, легко ли —
У меня, со мною, целиком во мне.
А другая мама где-то там на воле,
Может быть, на море, — может быть, на дне.

Но ее ребенок, маленький мой мальчик,
Матерью пристроен за три пятьдесят.
Кто же поцелует рта его коральчик?
Что же: я невинен или виноват?

Ах, я взял бы, взял бы крошку дорогого,
Миленького детку в тесный кабинет.
Девочкина мама! слово, только слово! —
Это так жестоко: ты ни «да», ни «нет»!

Князь взял тебя из дворницкой. В шелка
Одел дитя, удобное для «жмурок»…
Он для тебя-не вышел из полка,
А поиграл и бросил, как окурок.

Он роскошью тебя очаровал
И одурманил слабый ум ликером.
И возвратилась ты в родной подвал,
Не осудив любовника укором.

Пришел поэт. Он стал тебе внимать
И взял к себе в убогую мансарду,
Но у него была старуха-мать,
Язвившая за прежнюю кокарду.

И ты ушла вторично в свой вертеп,
А нищий скальд «сошел с тоски в могилу».
Ты не могла трудом добыть свой хлеб,
Но жить в подвале стало не под силу.

И ты пошла на улицу, склонясь
Пред «роком злым», с раскрытым прейскурантом.
И у тебя в мечте остался — князь
С душой того, кто грел тебя талантом.

Сон лелея, лиловеет запад дня.
Снова сердце для рассудка западня.
Только вспомню о тебе, — к тебе влечет.
Знаешь мысли ты мои наперечет.
И хочу, иль не хочу — к тебе без слов
Я иду… А запад грустен и лилов.