Лев Роднов - Журнал «День и ночь» 2010-1 (75)
— На пенёчки, под зелёный шум. У мастера день рождения.
— Нет — коротко бросил Ткачук, и Толик, сложив недовольно губы, отвернулся.
Виктор подумал, открыл ящик, снова вытащил полотно и бросил в свой портфель. Сейчас он пойдёт в умывальник, потом, не возвращаясь в цех, двинет к проходной. Он, Ткачук, устал от этих людей. Они вечно от него что-то хотят, пытаются втащить его в ту жизнь, которая их вполне устраивает. Виктор: знал отупляющий дурман водки — это не для него. Именно сейчас у него стали открываться глаза.
Ткачук вышел из проходной, оглядел зелень деревьев, покрытую жёлтым налётом, заспешил на остановку. Напротив, через дорогу — кирпичная стена тракторного завода. Его труба чадит ядовитыми клубами дыма. Если по складу тухлых яиц пропустить бульдозер — эффект будет тот же. Казалось, сернистые испарения проникали сквозь одежду, этот испорченный воздух — примета здешней местности. Но люди привыкли. Только не он, Ткачук. Ему никогда не привыкнуть. К горлу подкатывает комок, напоминая тот, другой воздух, который ни с чем не спутаешь. Приторный, липкий, тягучий. и мириады жирных, зелёных мух. Кажется сегодня, слава богу, ветер в другую сторону.
Виктор облегчённо вздохнул, присел на лавочку. Мальчуган лет восьми, овладев рукой матери, во все глазёнки уставился на Ткачука. Его заинтересовал пятнистый комбинезон, кепка с козырьком, голубые полоски тельника. Когда-то вот так же и он держался за руку матери. У неё были мягкие ладони, но Виктор совсем не помнит её улыбки. После похорон отца мать не снимала чёрного платья, стала молиться и часто ходить в церковь. Как-то ночью он неожиданно проснулся, позвал маму. Она стояла перед ним босая, в длинной ночной рубашке. Он ощутил её тёплую ладонь на своём лбу, ухватил за руку.
— Мам… я когда-нибудь умру, и меня совсем не будет? — громко спросил он и почувствовал, как ладонь её вздрогнула.
— Что ты, сынок, на всё воля Божья. Надо молиться Господу, он дарует тебе долгую жизнь.
Виктор никогда не видел мать сердитой, вышедшей из себя. Наверное, поэтому Бог забрал её к себе, а он остался один. Отец Виталий, который стоял вместе с ним у могилки матери, сказал:
— Мы с тобой почти одинаково зовёмся… Живи у меня.
Несколько лет Ткачук прожил при церкви, но вскоре не стало и одинокого отца Виталия; словно он, Виктор, был окружён людьми необходимыми, угодными Богу.
Виктор учился в школе-интернате, но и сейчас он помнит церковный полумрак, запах ладана, смешанный с гарью восковых свечей, тихий говор названного отца, размягчающий тело, наполняющий спокойствием, лёгкой пустотой, и незнакомой радостью, прозрачной, как свет в ризнице:
«Над всем миром, над нами — всеблагой Господь, его глаза наполняют небесную синь, его любовь движет соки в траве, деревьях. По его воле совершаются все благие дела, а все чёрные — по воле сатаны. Царь тьмы часто принимает божье обличье, он приносит все беды на землю, но хочет слыть Богом, поэтому рядиться в святые одежды, в золото риз и сеет среди людей раздор и смуту…»
В то время ему, мальчишке, казалось: эти, полные таинства, слова никакого лично к нему, Ткачуку, отношения не имеют. Это всё: и церковь с её прохладным сумраком, и одежды священников, и проникновенный голос отца Виталия, — часть непонятной игры взрослых, почитающих Бога, иссушенного страданиями древнего человека, безжизненный лик которого навсегда запечатлелся в его сознании и никогда не был связан напрямую с ним, Ткачуком.
Но вот, три года назад, в то жаркое лето под Кабулом, в одну из ночей, в палатку, где спал Виктор, явился образ отца Виталия. Как наяву, он внимал негромкому голосу, кажется, что теперь он всё понял, но, проснулся, и не мог вспомнить, о чём они говорили: он снова остался один, среди затхлого воздуха, десятки потных тел ворочались на пыльных матрасах… Отчего отец Виталий, память о котором отодвинулась в самые дальние уголки, решил напомнить о себе? Может быть, Виктор сам позвал его? Последние события в Бодахшане заставили помянуть забытое имя Бога.
…Ткачук поднял голову: мальчик с мамой садился в автобус, двери за ними закрылись, малыш, устроившись на сиденье, продолжал смотреть на Виктора. Только сейчас Ткачук увидел на автобусе номер, досадливо сплюнул — прозевал свой маршрут. Такое частенько с ним случалось: он пытался собрать своё прожитое по кусочкам, составить те невидимые звенья, которые могли бы дать хоть какой-то законченный смысл, и тогда повседневность отодвигалась от него куда-то в сторону. Он заметил странности своей памяти: первый толчок в нём вызывал знакомый запах, скорее всего, его способность различать самые неуловимые запахи. Виктор жил среди запахов, и особую ненависть он питал к этому сернистому дыму из литейки: от него никуда не скрыться и к нему никогда не привыкнуть… Кажется, ветер повернулся: клубы желтоватого дыма из-за каменной стены потянуло на остановку. Ткачук прикрыл нос руками.
…Бодахшан снова дохнул на него прожаренными камнями, пылью… Нагретое солнечное марево плыло над землёй, искажая единственную постройку из глины среди виноградника. Отсюда их обстреляли, и здесь его взвод пробирался среди окопанной виноградной лозы. Вряд ли тут кто мог уцелеть.
Взрывы вспахали, перевернули землю. На ветках лозы висели корни вместе с комьями бурой земли. Он оторвал зелёную гроздь винограда и, осматриваясь вокруг, сунул её в рот. С таким же успехом можно было жевать эти покрытые пылью листья. Виктор выплюнул вяжущую зелень, прошёл ещё несколько рядов и тут увидел его… Молодой «дух» лежал в междурядье, лицом вверх. Виктор продвинулся к нему и остановился в нескольких шагах. Убитый мог быть заминирован. Видел разорванные тела, зелёные и голубые кишки… Этот — целенький. Лицо — ангельское. Большие глаза открыты, рука сжимает ободранное ложе «Калашникова».
Этот афганец — почти мальчишка — долго не выходил из головы. Чёрные волнистые волосы, тонкие черты лица, нежная, как у девушки, кожа. В карманах — только пучок сухой пахучей травы. Виктор взял эту траву, сложил в маленький мешочек и повесил на шею. Словно амулет. Когда им выпало на вертолёте перевозить трупы наших солдат, пролежавшие двое суток на жаре, в кабине вертолёта он прижимал этот мешочек к носу, но сладковатый, тягучий запах, казалось, проникал сквозь поры. Три дня Виктор ничего не ел, он отыскивал на груди мешочек, ловил ноздрями тонкий аромат. Такой запах, смешанный с дымом курящихся благовоний, стоял в одном из дуканов Кабула.
И всё же, кто тот молодой афганец, с лицом, как на иконе? Бандит или падший ангел? У них свой бог, и они умирают с его именем на устах. Мы же забыли Христа… Где он? Спокойно наблюдает, как Сатана собирает свою жатву?
У кого спросить, кто ответит? Поднимут на смех… Разрешилось всё само собой. Взрыв мины, контузия, очнулся в госпитале… Судьба или Бог? Война для него окончена, конечности — целы. Он возомнил, что нужен ещё кому-то в этом мире, иначе — почему так легко отделался?
Прошло несколько лет, и Виктор понял — здесь, в мирной жизни, он, как ненужная деталь некогда большой и сложной машины, которая теперь заброшена на свалку. Удивлялся себе: почему раньше не замечал в людях то, что они даже и не пытались скрывать? Все они давно покрылись ороговевшей скорлупой: сидят, жуют, время от времени высовываются, чтобы ухватить то, что подвернулось…
Впрочем, те, кто половчей, делают это с приличным, добропорядочным видом. Его друзья по Афгану тоже устраивались в этой жизни, как могли. Что ж, он нисколько не осуждает их. Они заслужили жизнь лучшую, чем все остальные, не нюхавшие пороха. Только у него — свой путь, своё откровение, быть может, ниспосланное свыше.
…Первый раз Ткачук услышал этого человека месяц назад. Виктор, как-то затащил своего напарника, Лешку, в большую брезентовую палатку на окраине города, с православным крестом перед входом. Проповедник говорил негромко, густым, глуховатым басом, поражающим своей внутренней мощью. На чёрной одежде — массивный крест, редкая растительность на голове, борода, прикрывающая шею. Его голос заполнял всё пространство палатки, жил отдельным инструментом, исторгающим звуки, способные приводить в трепет слабые огоньки зажжённых перед образами свечей… — Ваши бедствия — ваши блуждающие в потёмках души, — говорил незнакомый проповедник. — Но разве удивительно? Повернитесь назад: за вами — тысячелетие Лжехриста, меняющего свой лик и естество своё. Мог ли князь тьмы стать первоапостольным князем, крестившим Русь? Мог ли воитель братских княжеств, братоубийца и предатель[25] князь Владимир осенить себя и свой народ Христианством? Первое, что узаконил Владимир на Руси, — верующему простится любой грех. Возможно ли, чтобы Господь в угоду себе сбрасывал символы иной веры в реку? Христос на Великой Руси был представлен божеством в золотых одеждах, народ ослеплён верой в Бога-царя — карающего или милующего, христианин стал распознаваться по количеству даров господу, но не по делам и помыслам. Лицо мирской власти — сатанинское, вот почему храм Божий, храм церковный стал её прибежищем и потом — орудием. Посмотрите друг на друга, и вы убедитесь: Христос до сих пор бродит среди нас каликой, юродивым, нищим, он стучится в наши сердца, но они всё ещё глухи.
