Лев Роднов - Журнал «День и ночь» 2010-1 (75)
— Нормально.
— А я вот что-то подмёрз, — поёжился Алексей Иванович. — Куртку надо было надевать, — и распрямился.
В самом деле, комнатной температуру в храме вряд ли назовёшь, но я как-то не обращал на это внимания. Я-то, в отличие от Алексея Ивановича, в куртке. К тому же закалённый, каждый день принимаю холодный душ.
Только я подумал об этом, как почувствовал, что начинаю дрожать. Сначала дрожало только внутри, в районе желудка, и я невольно, продолжая перебирать чётки, стал отвлекаться на это дрожание, а оно маленькими червячками поползло по телу. Я встал и попробовал потихонечку сжимать кулаки и крутить ступнями. А как же Алексей Иванович-то без куртки? Покосился в его сторону — стоит!
Сколько же идёт служба? Глянул на часы — ба! — четыре часа! Холод теперь охватил меня всего, всё было ледяным, самые древние стены, казалось, покрылись инеем.
А служба продолжала свой веками устоявшийся ход. Никакой холод не касался её или, может, никто больше вокруг не чувствует холода? Господи, дай мне силы достоять до конца! Никакой, Господи, я не закалённый, и без шапки я зимой хожу ради выпендрёжу, и в проруби я купался на спор, то есть гордыни ради.
И тут рядом оказался Серафим. Он слегка нагнулся и шепнул:
— Сейчас будет исповедь, — и чуть подтолкнул меня вперёд.
Что будет, если толкнуть замёрзшую статую? Правильно — и, скорее всего, вдребезги. Но Серафим лишь чуть коснулся меня, словно и в самом деле боялся за мою целостность. И я шагнул вперёд, почти как в больнице, когда учился заново ходить на одеревенелых ногах. Там меня жена поддерживала. А тут — Серафим. Ещё несколько шажков и вот я почти на середине храма, куда вышли ещё с десяток мирян. Священник стал читать и на слове «Метано»[23] все опустились на колени. И я — тоже. И так несколько раз. На третий раз я уже вместе со всеми повторял: «Метано». Так и согрелся.
И сразу был отпуст. Конечно, выходя из храма, мы старались соблюдать степенность и благочиние, и что у нас никаких мыслей нет о тёплых одеялах в келье, но когда мы поднялись на террасу нашего этажа, то поскакали почти вприпрыжку — и тут дорогу преградил монах с удивлённым лицом. На этот раз лицо удивлялось неодобрительно: как же так можно вести себя в монастыре? Ну, виноваты, простите, сигноми[24]. Но куда он нас зовёт? Монах подвёл нас к неприметной двери и, перегнувшись в комнатку, вынул и всунул нам каждому по два одеяла.
Возможно, многие мне возразят, что никакое это не чудо, но для меня, сорок лет прожившего в миру, такая забота о человеке, о ближнем — и есть настоящее чудо!
Мы влетели в нашу келью и Алексей Иванович безапелляционно произнёс:
— А каноны мы вчера в Андреевском читали. Я кивнул.
Не скажу, что мы торопились, но последование прочитали быстро и юркнули под гору одеял. Алексей Иванович предпочёл не разоблачаться вовсе. На сон нам выходило почти четыре часа. И слава Богу.
Страницы Международного сообщества писательских союзов
Олег Пономарёв
Под куполами…
XXI век, русская деревня…
Куда ни посмотришь — повсюду разруха…
Гуляют по воле Серёга с Андрюхой.
Где рожь колосилась — полынь да крапива,
избёнка к избёнке склоняются криво,
в заброшенных фермах репейник лоснится,
не спится Серёге, Андрюхе не спится…
Гуляют ветра деревенским погостом,
вороны да галки здесь частые гости.
Ни прошлых следов, ни протоптанной тропки,
ни хлеба куска, ни оставленной стопки.
Не спится Андрюхе, не спится Серёге,
родительский дом — только пыль на пороге…
Забиты оконца, да крыша худая,
да русская ширь… без конца и без края…
В крещенье
…И промельк дней, и промельк лиц,
и воздух липкий,
и стайка неподвижных птиц
на ветках липы,
и звонкий хруст под башмаком
подснежной крошки,
луна из облака тайком
глядит в окошко;
и россыпь искр холодных звёзд
созвездий дальних,
и тень Вселенной в полный рост
с извечной тайной;
и терпкий чай, и гомон дров
в уютной печке,
и шёпот задушевных слов,
в которых — Вечность…
В Храме
Мне ветер трогает плечо,
и я, седея без причины,
иду разглаживать морщины
перед алтарною свечой.
Я, не умеющий креститься,
теперь ношу нагрудный крест.
Как много их сейчас окрест —
людей, идущих к плащанице!
Под куполами синий дым,
блестит алтарь, и на рассвете
я — за себя и всех на свете —
войду и встану перед Ним!
Сказка
Не бывает поздно или рано,
а бывает по судьбе и в срок.
Наши сказки с дураком Иваном
горьких дум Отечества урок.
Ни в одной стране на всей планете
нет легенд про Джека-дурака,
есть про Кая, Золушку в карете,
есть про скорохода в башмаках,
есть про Дон-Кихота с Санчо-Пансо,
есть про Нильса — вожака гусей,
лишь Ванюха в состоянье транса —
твёрдо впереди планеты всей!
Жаль мне тех сказателей бездарных,
сочинявших сказки навека,
(хоть судьба мучительно горька)
по уму России — нету равных,
нет мудрей Ивана-дурака!
Пол-России в печали томится,
Пол-России — дома набекрень…
Оттого мне ночами не спится,
Оттого беспокоен мой день.
Что за жизнь на некошеном поле,
Где бурьян заслонил синеву,
Где в пространстве, похожем на волю,
Треплет ветер пустоты в хлеву?
Словно чёрный монах в наказанье
За невежество, хамство и блуд
Пустотой покрывает сознанье,
Затянув на запястии жгут.
Есть в прощении звон благовеста,
Только что-то никак не пойму:
Пропивали державу все вместе,
Ищем истину — по одному!
Лишь во мгле у отцов на погосте
Зажигаем разбитый фонарь,
Как нежданно-незваные гости
Вспоминаем забытый тропарь.
Дым Отечества над головою
Память прошлого испепелит,
Но берёзка воркует листвою:
Потерпи, потерпи, потерпи…
Страницы Международного сообщества писательских союзов
Александр Соколов
Заброшенный колодец
…Верхняя часть сруба колодца сгнила и обвалилась. К уцелевшему столбику привязана верёвка — ржавой жестянкой со дна можно зачерпнуть пригоршню воды. От осклизлых, тёмных стенок тянет плесенью. Вокруг необозримое поле клевера, потерянное под бездною сини.
Пряный угар лета, пение птиц — всё пропадает, когда пониже опускаешь голову в черноту колодца. Только заблудший путник останавливается здесь, чтобы смочить остатками влаги иссохшие губы.
Он был занят своей обычной работой. Его руки механически проделывали те движения, которые привыкли повторять бесконечное число раз. Неожиданно его губы зашевелились, и он торопливо, словно боясь не успеть, зашептал, обращаясь неизвестно к кому:
«Если Ты меня видишь, если Ты знаешь, что я существую — подай знак, пусть пропадёт моя тень, среди теней, что толпятся вокруг…» Проговорил, будто выдохнул, и испугался: не смотрит ли кто на него? Нет, рядом никого не было.
…Привычный запах металлической стружки и масла, однообразная работа изо дня в день, одни и те же лица. Здесь трудно уединиться. Выход один — быстрее получить наряд у мастера. За работой никто не будет отрывать по пустякам… разве что Толик — этот не пройдёт мимо. А вот и он, словно всё время стоял рядом:
— Витёк, кончай грязное дело! — Молодой парень с перепачканным лицом оглядывал рабочий стол Ткачука, тиски с зажатым в них полотном рессоры. — Ты что, туда же?
— Куда? — поинтересовался Ткачук, не скрывая досады.
— Да тут все помешались. Ножи гонят из полотен, кто за деньги, кто за бутылку.
— Нет, я не туда, — отрезал Ткачук, выкручивая рукоятку тисков.
Он положил полотно в свой ящик с инструментом, набросил на петельки висячий замок. Слесарка заканчивала работу. Возле стола мастера толпился народ. Кажется, этот молодой прилипала отставать не собирался.
— Витёк, ты идёшь?
— Куда? — снова спросил Ткачук.
— На пенёчки, под зелёный шум. У мастера день рождения.
