Людмила Мартьянова - Сонет Серебряного века. Сборник стихов. В 2 томах. Том 1

Снопы стоят в полях, как алтари.
В них красота высокого значенья.
Был древле час, в умах зажглось реченье:
«Не только кровь, но и зерно сбери».

В колосьях отливают янтари.
Богаты их зернистые скопленья.
В них теплым духом дышит умиленье.
В них золото разлившейся зари.

Как долог путь от быстрых зерен сева
До мига золотого торжества.
Вся выгорела до косы трава.

Гроза не раз грозилась жаром гнева.
О, пахари! Подвижники посева,
В вас божья воля колосом жива.

Страна, где мчит теченье Енисей,
Где на горах червонного Алтая
Белеют орхидеи расцветая,
И вольный дух вбираешь грудью всей.

Там есть кабан. Медведь. Стада лосей.
За кабаргой струится мускус, тая.
И льется к солнцу песня молодая.
И есть поля. Чем хочешь, тем засей.

Там на утес, где чары все не наши,
Где из низин взошел я в мир такой,
Что не был смят ничьей еще ногой,

Во влагу, что в природной древней чаше
Мерцала, не смотрел никто другой.
Я заглянул. Тот миг – всех мигов краше.

Звучало море в грани берегов.
Когда все вещи мира были юны,
Слагались многопевные буруны,—
В них был и гуд струны, и рев рогов.

Был музыкою лес и каждый ров.
Цвели цветы – огромные, как луны,
Когда в сознаньи прозвучали струны.
Но зной иной был первым в ладе снов.

Повеял ветер в тростники напевно,
Чрез их отверстья ожили луга.
Так первая свирель была царевна

Ветров и воли, смывшей берега.
Еще – чтоб месть и меч запели гневно —
Я сделал флейты из костей врага.

Заклятый дух на отмели времен,
Средь маленьких, среди непрозорливых,
На уводящих удержался срывах,
От страшных ведьм приявши гордый сон.

Гламисский тан, могучий вождь племен.
Кавдорский тан – в змеиных переливах
Своей мечты – лишился снов счастливых
И дьявольским был сглазом ослеплен.

Но потому, что мир тебе был тесен,
Ты сгромоздил такую груду тел,
Что о тебе Эвонский лебедь спел

Звучнейшую из лебединых песен.
Он, кто сердец изведал глубь и цвет,
Тебя в веках нам передал, Макбет.

Так видел я последнюю, ее.
Предельный круг. Подножье серых склонов.
Обрывки свитков. Рухлядь. Щепки тронов.
Календари. Румяна. И тряпье.

И сердце освинцовилось мое.
Я – нищий. Ибо – много миллионов
Змеиных кож и шкур хамелеонов.
Тут не приманишь даже воронье.

Так вот оно, исконное мечтанье,
Сводящее весь разнобег дорог.
Седой разлив додневного рыданья.

Глухой, как бы лавинный, топот ног.
И два лишь слова в звуковом разгуле:
Стон – Ultima, и голос трубный – Thule[21].

В селе заброшенном во глубине России
Люблю я увидать поблекшего дьячка.
Завялый стебель он. На пламени цветка
Навеялась зола. Но есть лучи живые.

Когда дрожащий звон напевы вестовые
Шлет всем желающим прийти издалека,
В золе седеющей – мельканье огонька,
И в духе будничном – воскресность литургии.

Чтец неразборчивый, вникая в письмена,
Нетвердым голосом блуждает он по чащам.
Как трогателен он в борении спешащем.

Бог слышит. Бог поймет. Здесь пышность не нужна.
И голос старческий исполнен юной силой,
Упорный свет лия в зов: «Господи, помилуй!»

Люблю безмерно колокол церковный.
И вновь, как тень, войду в холодный храм,
Чтоб вновь живой воды не встретить там,
И вновь домой пойду походкой ровной.

Но правды есть намек первоосновной
В дерзаньи – с высоты пророчить нам,
Что есть другая жизнь,– и я отдам
Все голоса за этот звук верховный.

Гуди своим могучим языком.
Зови дрожаньем грозного металла
Разноязычных – эллина и галла.

Буди простор и говори, как гром.
Стократно-миллионным червяком
Изваян мир из белого коралла.

Приходит миг раздумья. Истомленный,
Вникаешь в полнозвучные слова
Канцон медвяных, где едва-едва
Вздыхает голос плоти уязвленной.

Виттория Колонна и влюбленный
В нее Буонаротти. Эти два
Сияния, чья огненность жива
Через столетья, в дали отдаленной.

Любить неразделенно, лишь мечтой.
Любить без поцелуя и объятья.
В благословеньи чувствовать заклятье.

Творец сибилл, конечно, был святой.
И как бы мог сполна его понять я?
Звезда в мирах постигнута – звездой.

Всклик «Кто как бог!» есть имя Михаила.
И ангелом здесь звался. Меж людей
Он был запечатленностью страстей.
В попраньи их его острилась сила.

В деснице божьей тяжкое кадило,
Гнетущий воздух ладанных огней
Излил душой он сжатою своей.
Она, светясь, себя не осветила.

Стремясь с Земли и от земного прочь,
В суровости он изменил предметы,
И женщины его – с другой планеты.

Он возлюбил Молчание и Ночь.
И лунно погасив дневные шумы,
Сибилл и вещих бросил он в самумы.

Художник с гибким телом леопарда,
А в мудрости—лукавая змея.
Во всех его созданьях есть струя —
Дух белладонны, ладана и нарда.

В нем зодчий снов любил певучесть барда
И маг – о каждой тайне бытия
Шептал, ее качая: «Ты моя».
Но тщетно он зовется Леонардо.

Крылатый был он человеколев.
Еще немного – и глазами рыси
Полеты птиц небесных подсмотрев,

Он должен был парить и ведать выси
Среди людских, текущих к Бездне рек
Им предугадан был Сверхчеловек.

С блестящей мыслью вышел в путь он рано,
Учуял сочетание примет.
Преобразил в зарю седой рассвет
Повторной чарой зоркого шамана.

Величием в нем сердце было пьяно.
Он прочитал влияние планет
В судьбе людей. И пламенный поэт
Безбрежный путь увидел Тамерлана.

В нем бывший Фауст более велик,
Чем позднее его изображенье.
Борец, что в самом миге низверженья

Хранит в ночи огнем зажженный лик.
И смерть его – пустынно-страстный крик
В безумный век безмерного хотенья.

Средь инструментов всех волшебней лира:
В пьянящий звон схватив текучий дым,
В столетьях мы мгновенье закрепим
И зеркало даем в стихе для мира.

И лучший час в живом весельи пира —
Когда поет певец, мечтой гоним,—
И есть такой, что вот мы вечно – с ним,
Пленяясь звучным именем Шекспира.

Нагромоздив создания свои,
Как глыбы построений исполина,
Он взнес гнездо, которое орлино,

И показал все тайники змеи.
Гигант, чей дух – плавучая картина,
Ты – наш, чрез то, что здесь мы все – твои.

Lа Vida еs Suеnо. Жизнь есть сон.
Нет истины иной такой объемной.
От грезы к грезе в сказке полутемной.
Он понял мир, глубокий Кальдерон.

Когда любил, он жарко был влюблен.
В стране, где пламень жизни не заемный,
Он весь был жгучий, солнечный и громный.
Но полюбил пред смертью долгий звон.

Царевич Сэхисмундо. Рассужденье
Земли и Неба, Сына и Отца.
И свет и тень господнего лица.

Да, жизнь есть сон. И сон – все сновиденья.
Но тот достоин высшего венца,
Кто и во сне не хочет заблужденья.

В его глазах фиалкового цвета
Дремал в земном небесно-зоркий дух.
И так его был чуток острый слух,
Что слышал он передвиженья света.

Чу. Ночь идет. Мы только видим это.
Он – слышал. И шуршанье норн-старух.
И вздох цветка, что на луне потух.
Он ведал все, он меж людей комета.

И друг безвестный полюбил того,
В ком знанье лада было в хаос влито,
Кто возводил земное в божество.

На смертный холм того, чья боль забыта,
Он положил, любя и чтя его,
Как верный знак, кусок метеорита.

Из облачка, из воздуха, из грезы,
Из лепестков, лучей и волн морских
Он мог соткать такой дремотный стих,
Что до сих пор там дышит дух мимозы.

И в жизненные был он вброшен грозы,
Но этот вихрь промчался и затих.
А крылья духов – да, он свеял их
В стихи с огнем столепестковой розы.

Но чаще он не алый – голубой,
Опаловый, зеленый, густо-синий,—
Пастух цветов, с изогнутой трубой.

Красивый дух, он шел – земной пустыней,
Но – к морю, зная сон, который дан
Вступившим в безграничный Океан.