Вероника Тушнова - За это можно все отдать
Дом мой – в сердце твоем
I
Знаешь ли ты,
что такое горе,
когда тугою петлей
на горле?
Когда на сердце
глыбою в тонну,
когда нельзя
ни слезы, ни стона?
Чтоб никто не увидел,
избави боже,
покрасневших глаз,
потускневшей кожи,
чтоб никто не заметил,
как я устала,
какая больная, старая
стала…
Знаешь ли ты,
что такое горе?
Его переплыть
все равно что море,
его перейти
все равно что пустыню,
а о нем говорят
словами пустыми,
говорят:
«Вы знаете, он ее бросил…»
А я без тебя
как лодка без весел,
как птица без крыльев,
как растенье без корня…
Знаешь ли ты, что такое горе?
Я тебе не все еще рассказала,
знаешь, как я хожу по вокзалам?
Как расписания изучаю?
Как поезда по ночам встречаю?
Как на каждом почтамте
молю я чуда:
хоть строки, хоть слова
оттуда… оттуда…
II
Мне казалось, нельзя,
чтоб «Выхода нет».
А вот оказалось, случается.
На год,
на два,
на десять лет
выхода нет!
А жизнь не кончается.
А жизнь не кончается все равно,
а люди встречаются,
пьют вино,
смотрят кино,
в автобусах ездят,
ходят по улицам
вместе… вместе…
Называют друг друга:
«Моя!»
«Мой!»
Говорят друг другу:
«Пойдем домой!»
Домой…
А ты мне: «Куда пойдем?»
У бездомных разве бывает дом?
III
Дом – четыре стены…
Кто сказал, что четыре стены?
Кто придумал, что люди
на замок запираться должны?
Разве ты позабыл,
как еловые чащи темны
и какие высокие звезды
для нас зажжены?
Разве ты позабыл, как трава луговая
мягка,
как лодчонку рыбачью
качает большая река,
разве ты позабыл
полыханье и треск
сушняка?
Неужели так страшно,
если нет над тобой
потолка?
Дом – четыре стены…
Ну, а если у нас их нет?
Если нету у нашего дома
знакомых примет,
ни окон, ни крыльца,
ни печной трубы,
если в доме у нас
телеграфные стонут столбы,
если в доме у нас,
громыхая, летят поезда?..
Ни на что, никогда
не сменяю я этой судьбы,
в самый ласковый дом
не войду без тебя
никогда.
IV
Помню первую осень,
когда ты ко мне постучал,
обнимал мои плечи,
гладил волосы мне
и молчал…
Я боялась тебя,
я к тебе приручалась с трудом,
я не знала, что ты
мой родник,
хлеб насущный мой,
дом!
Я не знала, что ты —
воскресение, родина, свет!..
А теперь тебя нет,
и на свете приюта мне нет!
Ты не молод уже,
мой любимый?
А я молода?
Ты устал, мой любимый?..
А я? – хоть бы день без труда,
хоть бы час без забот…
Все равно —
в самый ласковый дом
без тебя не войду…
Дом мой – это с тобою вдвоем,
дом мой – в сердце твоем!
Ты не думай, я смелая,
не боюсь ни обиды, ни горя,
что захочешь —
все сделаю, —
слышишь, сердце мое дорогое?
Только б ты улыбнулся,
только б прежним собой
становился,
только б не ушибался,
как пойманный сокол не бился…
…Знаешь ли ты,
что такое горе?
Его переплыть
все равно что море,
его перейти
все равно что пустыню,
да ведь нет другой дороги
отныне,
и нашлась бы – так я не пойду
другою…
Знаешь ли ты,
что такое горе?
А знаешь ли ты,
что такое счастье?
«Всех его сил проверка…»
Всех его сил проверка,
сердца его проверка,
чести его проверка —
жестока, тяжка, грозна,
у каждого человека
бывает своя война.
С болезнью, с душевной болью,
с наотмашь бьющей судьбой,
с предавшей его любовью
вступает он в смертный бой.
Беды, как танки, ломятся,
обиды рубят сплеча,
идут в атаки бессонницы,
ночи его топча.
Золой глаза запорошены, —
не видит он ничего,
а люди: «Ну что хорошего?» —
спрашивают его.
А люди – добрые, умные
(господи им прости) —
спрашивают, как думает
лето он провести?
Ах, лето мое нескончаемое,
липки худенькие мои,
городские мои, отчаянные,
героические соловьи…
Безрадостных дней кружение,
предгрозовая тишина.
На осадное положение
душа переведена.
Только б, в сотый раз умирая,
задыхаясь в блокадном кольце,
не забыть —
Девятое мая
бывает где-то в конце.
Утро
Вся ночь без сна…
А после, в роще, березовая тишина,
и все приемлемее, проще,
и жизнь как будто решена.
Боль приглушенней, горе выше,
внимательней душа моя…
Я в первый раз воочью вижу:
не солнце движется —
земля.
Налево клонятся березы,
налево падают кусты,
и сердце холодеет грозно
на кромке синей пустоты.
Все так ничтожно – ссоры, споры,
все беды и обиды все.
Еще пустынно, знобко, сонно,
трава купается в росе.
Шмелиной музыке внимаю,
вникаю в птичью кутерьму…
Я прозреваю, понимаю,
еще чуть-чуть —
и все пойму.
письмо
Просто синей краской на бумаге
неразборчивых значков ряды,
а как будто бы глоток из фляги
умирающему без воды.
Почему без миллионов можно?
Почему без одного нельзя?
Почему так медлила безбожно
почта, избавление неся?
Наконец-то отдохну немного.
Очень мы от горя устаем.
Почему ты не хотел так долго
вспомнить о могуществе своем?
Костер
Ни зяблика, ни славки, ни грача.
Стволы в тумане.
Гаснет день короткий.
Лесной костер
грызет сушняк, урча,
и греет нас – услужливый и кроткий.
Рожденное от хищного огня,
с орешником заигрывает пламя…
Ну, что молчишь? Что смотришь на меня
такими несчастливыми глазами?
Как много раз ты от меня бежал,
как много раз я от тебя бежала…
Мы жгли костер.
Гудит лесной пожар.
Не поздно ли спасаться
от пожара?
Дорогая Вероника!
Пишу Вам под огромным впечатлением от Вашей новой книги, которую я только сегодня достала и прочитала.
Ваши стихи всегда были отмечены человечностью, чистотой, добротой, отсутствием позерства, поучительности и самолюбования, естественностью и высоким строем чувства. Но такой силы, как в этой книге, Вы не достигали никогда. Здесь такое могущество мужества, нежности, прямоты, беспощадности к себе, – в полноту дыханья, в полноту голоса, во весь размах души.
Эти стихи не ждет судьба трудная и неприютная – как Вы пишете о них. Они – более, чем все другие Ваши стихи – будут признаны и любимы и всегда дороги каждому, в ком есть живая душа. Русская народная поэзия сказалась в них легко и естественно, потому что это Ваша стихия, Ваше родное. Это стихи своего времени, но в них такая даль, такая глубь России, так неуловимо и естественно звучит во многих мелодия русского сказа!
Меня потрясает и покоряет бесстрашие Вашего совершенно открытого сердца, бесстрашие доверия, нежности. Это могучие стихи, которые написаны навсегда. Написаны словами точными, незаменимыми. В этой книге мир Вашей поэзии, как никогда, светел, чист, могуществен и прекрасен.
Дорогой друг мой, от всего сердца хочу Вам здоровья.
Благодарю Вас не только за себя, но за многих, кого поразила Ваша книга. Благодарю всей душой.
М. Петровых 7.6.65Вероничка, родная!
Что ж это Вам взбрело в голову хворать, да еще на весну глядя?! Извольте поскорее исправить допущенные ошибки.
Мы Вас очень давно не видели по-настоящему и не слышали. А ведь за это время небось в живом потоке стихов столько новых излучин и новых плесов… Грешно забывать верных и любящих читателей-почитателей. Кстати, где-то на этих днях у меня своеобразный юбилей – 15 лет как увидел Вас впервые на телевизионном экране и мгновенно совершенно средневеково влюбился в стихи и в автора. Выздоравливайте скорее – мы в этом году хотим опять наконец выбраться в Коктебель, а этот благодатный заповедник в моем представлении неотделим от Вас – давайте и в этом году поедем вместе. Ладно?
В больнице, конечно, невесело, особенно в эти начально-весенние дни. Но ведь у Вас есть могучая подруга – Ваша поэзия. Пришлите и нам стихи – те, которые сами захотите. Пожалуйста.
Вот уже пятый месяц нашего переделкинского сидения я все пишу о Брехте (книгу для «Жизни Замеч. Людей»), «брежу Брехтом», в эти дни в 20-х годах, восхищаюсь полетом Линдберга, мучусь и бешусь из-за Сак-ко и Ванцетти, увлечен первым планом пятилетки, и больно и горько от измены Чан-Кай-Ши.
А Брехт в это время пишет «Трехгрошовую оперу» и великолепные стихи. Все прошло – и полеты, и бои, и пятилетки, радости и страдания, а стихи остались. Очень это всегда укрепляет душу грустным и светлым сознани —
ем – стихи-то в конечном счете оказываются самым сильным, важным, бессмертным, жизненно необходимым.
Ну вот видите, о чем бы ни писал, куда бы ни ехал, а все сворачиваю в литературоведческую колею. Верю, будет еще и поэтическое литературоведение. Было ж такое у Гейне, есть у Ахматовой-пушкинистки.
