Вадим Степанцов - Орден куртуазных маньеристов (Сборник)

Я не курю, спиртного я не пью,
Служу в больнице, мою там пробирки,
По вечерам один сижу в квартирке,
Поскольку не могу создать семью.

Бельё в кровавых пятнах я даю
Отстирывать своей соседке Ирке,
Она бельё крахмалит после стирки
И застилает вновь постель мою.

Работает соседка в крупном банке,
Что рядом с нашим домом на Таганке,
Да, Ирка знает, что я вурдалак.

По праздникам мы нежных школьниц ловим,
Я кровь их пью, потом мы их готовим,
И участковый с нами – он ведьмак.

Знакомая, таинственная жуть –
Мы в полночь покидаем наши склепы,
Идём ловить людей, немы и слепы,
Нас жажда крови вытолкала в путь.

Нельзя задобрить нас и обмануть,
Мы голодны, ужасны и свирепы,
Хотя на вид немножко и нелепы…
Вот девушка. Спешу её куснуть!

На снег стекает кровь по подбородку,
Терзаю молча мёртвую красотку
Огромным и клыкастым ртом своим,
Довольно равнодушно вспоминая,
Что я – упырь, что жизнь была иная,
В которой был я счастлив и любим.

Давно я что-то крови не пила.
Смеётся надо мною мой братэлло:
«Ну ты даёшь, сестрёнка Вампирелла,
вставай, нас ждут великие дела!

Тебя уже являют зеркала!
Спеши пить кровь, да с чипсами «Эстрелла»!».
Я отвечаю: «Братец Азазелло,
Опять я не смогла, ну, не смогла!».

Он – мне: «Но ты же – Дракулы невеста!
Послушай, ради нашего инцеста
Мне руку дай! Важна мне наша связь!» -

И брат со мной решительно взлетает,
Знакомый город в синей дымке тает…
Летим пить кровь, целуясь и смеясь.

Чтоб заработать много тыщ у.е.,
Купил я дом у старого кладбища.
В нём делаю ремонт – за тыщей тыща
Летят, но возрастает дом в цене.

Потом смогу продать его вполне.
Но что ж дрожит в руке стакан винища?
Здесь понял я, что я – всего лишь пища
Для сотен зомби. Ночью страшно мне.

Вон, снова за окном мелькают рожи.
Заряжено ружьё, «тэтэшник» – тоже,
Пусть гады только сунутся сюда…

Но что это? Их двое за спиною!
Когда вошли? Сейчас я их урою!
Осечка! Нет, не надо! А-а-а!!!

Я выхожу лениво на балкон
И на прохожих пялюсь я, зевая.
Эх, улица родная Вековая,
Что наша жизнь? Возможно, чей-то сон.

На смерть любой живущий обречён.
Вот люди разгалделись у трамвая –
Лежит на рельсах масса неживая,
Трамвай спешил и сбил кого-то он.

И этот кто-то умер здесь мгновенно…
Всё живо и мертво одновременно
На Вековой и в мире. Всех нас ждёт

От чая и газетки в неизвестность,
От Вековой в неведомую местность,
От жизни в смерть внезапный переход.

Петров пришёл к цыганке. Через час
Он выскочил, ругаясь, от гадалки,
Помчался к шлюхе-индивидуалке,
Чтоб с нею испытать любви экстаз.

Во власти стресса так он жал на газ,
Что вскорости, воскликнув: «Ёлки-палки!»,
Вонзился в грузовик, везущий балки,
Затормозивший спереди как раз.

И голова водителя Петрова,
Оторванная быстро и сурово,
По снегу покатилась к фонарю.

Что ж, час назад цыганка проскрипела:
«Где голова? Я вижу только тело…
А, голова – отдельно, я смотрю!

Я говорить об этом не хотела,
Но я всем только правду говорю».

Опять на небе - полная луна.
Я в комнате у зеркала вращаюсь,
И в волка постепенно превращаюсь.
Я – старый волк, идёт мне седина.

Чтоб насладиться скоростью сполна,
Прыжками в лес густой перемещаюсь,
Убив оленя, жадно насыщаюсь…
О, запах трав, о, лес, о, тишина!

Вдруг рядом появляется волчица –
Придётся мясом с нею поделиться,
Но пусть подарит мне любовь свою.

Сейчас волчицу юную покрою,
Испачканную кровью пасть открою
И на луну завою: «У-у-у!!!».

Он донором спермы работал
И деньги за то получал,
Что, уединившись с журналом,
В пробирку исправно кончал.

Непросто быть донором спермы,
Когда тебе за шестьдесят
И если журнал тебе сунут,
К примеру, про трёх поросят.

Вот так и случилось однажды –
Наш труженик тихо, как вор,
Прошёл в кабинет свой рабочий,
Чтоб там передёрнуть затвор,

И вдруг на столе обнаружил
Он книжку для малых детей.
В тот день он не мог оторваться
От этих смешных повестей

Про Пончика и про Незнайку,
Про странствия их на Луне…
В тот день он не смог поработать,
Зато он был счастлив вполне.

Домой возвращаясь, наш донор
В песочницу к детям залез,
Играл с ними в кашу-малашу,
А после ходил с ними в лес.

Да, в детство он впал натурально,
И этому был очень рад –
Давно его не возбуждали
Ни женские груди, ни зад.

Свою потерял он работу,
Но детским писателем стал.
А секс? Если честно, от сеса
Он к старости крайне устал.

Секс в юности сладок и нужен,
Когда ж тебе за шестьдесят,
Опять интересны Незнайка
И сказка про трёх поросят.

Ведь все старички и старушки
Читают внучатам своим
Вслух сказки про Джинна и Вольку,
И Носова, и братьев Гримм.

Я, юные, к вам обращаюсь –
Любитесь, пока вы юны.
Девчата, любите мальчишек!
Любите девчат, пацаны!

Печально я гляжу на наше поколенье –
И сразу в рыло дать мне хочется ему.
Хотя кому – ему? Оно же – поколенье
И состоит из сотен тысяч разных рыл.

Вот рыльце девушки. Она комфорта жаждет,
Чтоб жить как все – с мобилой и авто.
Она на свет явилась, чтоб возглавить
Большое ООО и процветать.

Вот рыло господина в иномарке.
Рождён он, чтоб возглавить и процвесть.
Вот рядом с ним и рыло его друга,
Которого однажды кинет он.

Кругом одни лишь вежливые рыла,
Которым по душе капитализм,
Но упрекать их можно ли за это?
Тем более, наваривать в пятак?

Тогда я сам себя по рылу ударяю!
За наше поколение, за всё –
За то, что предаём мы ежечасно
В самих себе и губим тем себя.

За наши пионерские парады,
За робость поцелуев при луне,
За песни под гитару на картошке,
За все костры! За смех! За звездопад!

За девочек, среди которых нынче
Всё меньше почему-то поэтесс,
И думают они лишь о карьере…
За мальчиков, стремящихся к баблу,

За то, что мы могли дать много больше,
Чем дали, прежде чем сойти в гробы…
И вот лежу я, дрыгая ногами, -
Я очень больно дал себе за всё.

Лежу я с бодуна, собой избитый,
Потом встаю, из дома выхожу,
В котором угол издавна снимаю,
По улице бреду и бормочу:

«Да, я рождён, чтоб по углам скитаться,
Но я не бизнесмен ведь, а поэт.
Всё, что волнует нас, тридцатилетних,
В стихах своих я выразил как смог.

Пока другие делали свой бизнес,
Я думы и элегии писал.
Так будь же благодарно, поколенье,
Что у тебя есть искренний певец!

А как я благодарность понимаю?
Чтоб я зашёл в шикарный магазин
И, как поэту, вынес бы мне сверстник
Ключи от новой хаты: «На, возьми!

Ты наша совесть, Константэн Григорьев,
А мы…мы все бессовестные, да…
Пока мы продавали и копили,
Ты, наш певец, остался на бобах…».

Ключи возьму, проскрежещу «Спасибо» –
И удалюсь. Тут спросят продавца:
«Кто эта пьянь была с разбитой мордой?».
И он ответит просто: «Наш поэт.

Переживает он за поколенье
И нам ему положено помочь.
Пойдём его догоним и подкинем
Тыщонку баксов, чтобы не грустил».