Михаил Цетлин (Амари) - Цельное чувство

Париж суровый, темный, черный.
Как ночь темна, но как звездна!
Как четко в небе видны зерна —
Звезд золотые семена.

Туманно-пыльный, дымно-белый
Рефлектора молочный луч
Пантерой вкрадчивой и смелой
Бросается на груды туч.

Тупым концом большого клина
Обшаривает небосклон:
Не видно ль призмы Цеппелина,
Не тут ли вражий авион?

Иду и пью холодный воздух.
Какая тьма, какая тишь!
Какой прекрасный строгий роздых
Средь бурь и битв твоих, Париж!

Он твердо жил и твердо умер,
Из материалов крепких сбит.
Чужой мундир. На кэпи нумер
Чужого счета. Он убит!

Убит так быстро, так мгновенно.
Он умер, а не умирал.
Как будто силой сокровенной
По сердцу смерть себе избрал:

Такую быструю, простую,
Бесхитростную. Умер вдруг.
Не сожалея, не тоскуя.
Без долгой агонии мук.
Как будто в жизнь его иную
За руку твердо вывел друг.

Пленные вяло шли,
Серые, обыкновенные,
Дети тяжелой земли,
Пленные.

Словно каждый их шаг
Делал возврат безнадежнее,
Глубже окутывал в мрак
Прежнее.

Только один офицер
В позе искусственной гордости
Дать им старался пример
Твердости.

Чтоб аккуратно шаги
Землю французскую мерили,
Чтобы в мощь немцев враги
Верили!

Шаг был уныл у солдат,
Лица ж их грустными не были…
Жизни ли каждый был рад?
Хлебу ли?

О покоренной земле
Греза исчезла ль их смутная,
Чадно зачатая в мгле,
Мутная?

Рок уж не будет всегда
Смертью грозить им иль раною.
Радости смесь и стыда
Странная —

В них… Чистота и покой
Душ, где уж бой еле помнится,
Тихо безбольной тоской
Полнится.

Жадно смотрела толпа:
«Те, кто к войне нас принудили,
Те, чья жестокость слепа,
Люди ли?

Люди, как мы, лишь полней,
Плотные, белокурые,
Только грубей и грустней,
Хмурые.

Только мундиров покрой
Странный, да длинные бороды».
… Пленные шли как сквозь города
Города!

Кутается в теплый халат Марат
От жара и от озноба.
Глаза горят и руки дрожат,
Он людям брат, он не злой — Марат!
Но он проклял мир, как проклятый ад,
И в душе — горящая злоба.

Он пишет, и пишет, и пишет — Марат.
Каждый день листки корректуры.
Глаза болят, ночники чадят,
Он тяжко дышит и пишет — Марат,
В промежутках глотая микстуры.

На лице, на руках, на теле — сыпь.
Словно сердца горячая лава
Прорвалась, как фурункулов гнойная сыпь.
Ночью мучат сны — страсти мертвая зыбь,
И встает он, как птица ночная, как выпь,
И строчит фельетон кровавый.

Это боль и грязь, это стыд и грязь
Всей неправды земной, окаянной,
Что веками копилась и вот прорвалась.
Он пишет и кровью дышит, смеясь…
И пахнет удушливо ртутью мазь,
И стынет горячая ванна…

«Vite, vite, au paradis, au trot, au galop!» Это
Перед смертью в бреду говорила принцесса Луиза.
О, галопом в рай! Кто смеет остановить карету
Дочери короля? Или Дю-Барри, или маркиза
И в рай посмеет пробраться интригами
И будет на выходах Бога ближе к нему, чем она?!
И там в раю посмеются над ее власяницей, над ее веригами,
И будет даже в раю она не нужна!
Или напрасно она променяла весь блеск Версаля
На крохотную келью монастыря?
Она не могла смотреть на эти нравы сераля
Людовика Пятнадцатого, ее отца, короля.
Сколько раз она мечтала о подвигах Баярда,
Александра, Вобана. Но, увы, для принцессы
Суждены только выходы, танцы, приемы и карты,
Интриги, и сплетни, и сухие бездушные мессы!..
И она постриглась. И ей удивлялась Европа.
«Кучер, прямо в рай, поскорее, рысью, галопом!»

Ночь, и тишь, и имя «Мэри»
В тихом сердце. Завтра бой.
Эти люди, эти звери
Там за дымкой голубой.

Близок час борьбы и гнева,
Уж недолго до зари.
Нынче имя королевы
Будет лозунг наш: «Marie!»

Это имя, имя «Мэри»,
Светлой девушки моей.
Ждут, быть может, нас потери,
В грозный час я буду с ней.

Песни гордости и славы
Будем петь пред битвой мы,
А враги тянуть гнусаво
Хриплым голосом — псалмы.

Затрещат вблизи мушкеты,
Наши души веселя.
Вспомним мы свои обеты
Умереть за короля.

Наша истинная вера
Даст мне мужество в бою.
Я, быть может, Оливера
В схватке встречу и убью.

Иль, кто знает, в миг опасный
Королевского коня
Под уздцы рукою властной
Я из вражьего огня

Увлеку. И будет в гневе
Мне король грозить мечом.
Но, простивши, к королеве
Он пошлет меня гонцом.

Возвещу я ей победу,
Сообщу, что жив король,
И с почетом с нею въеду
Я пажом ее в Вайтголь.

Мне с тех пор, как я из школы
Убежал — не жизнь, а рай!
Стану ль я твердить глаголы,
Коль в беде родимый край?

Прочь пандекты и трактаты
И проклятую латынь!
Одевай, как воин, латы,
Жизнь в игру, как ставку, кинь!

Пусть отец грозится высечь
И проклясть, как Хама — Ной.
Нас здесь юных много тысяч,
Он в душе гордится мной.

И гордится мною Мэри…
Помню, помню старый сад,
Молоток у милой двери,
Розы, плющ и буков ряд.

Парк, где так красиво ивы
Отражаются в воде.
Я хотел бы знать, всё ль живы
Те же утки на пруде?

В расставанья миг последний
Помню слезы синих глаз,
Помню, как я за обедней
Видел Мэри в первый раз.

В белых туфлях помню ножки,
Белизну прелестных рук,
Тихо гладивших застежки
Старой Common Prayer Book…[2]

Но уж поздно, в росах травы,
Бога я пред сном молю:
Мэри счастья дать, мне — славу,
И победу королю!

Он с обреченными связал свою судьбу.
Он близких к гибели и слабых на борьбу
Звал за бессильные и дряхлые законы.
Но с триумвирами и рок, и легионы,
Но императорских победен взлет орлов,
А у сената что? Запас красивых слов!

Повсюду сеял смерть Антоний-триумфатор.
И старый Цицерон, как бледный гладиатор,
Увидевший свой меч раздробленным в руках,
В огне отчаянья сжег месть, и страсть, и страх,
И без надежд, и груз неся разуверений,
Бежал. Но беглеца убил солдат Геренний.

Антоний с Фульвией, справляя торжество,
Велели голову точеную его
С трибуны выставить, с которой он, оратор,
Как славный адвокат, как консул, как сенатор
К народу говорил и где звучала речь —
Щит беззащитного, попранной правды меч.

И после, выпросив ее, взяв на колена,
Смотрела Фульвия в глаза, добычу тлена,
Бескровный медленно колола злой иглой
Язык, насмешкою ее коловший злой,
Когда в периодах, толпой бегущих тесной,
Он стыд блудницы жег и ранил честь бесчестной.