Шарль Бодлер - Цветы зла

Чтоб выкуп уплатить, дано
Два тучных поля человеку.
Сохою разума от века
Ему пахать их суждено.

Чтоб возрастить одну хоть розу
Иль два-три колоса собрать,
Он должен вечно орошать
Их потом, тягостным как слезы.

Любовь одно из тех полей.
Другое — Творчество. В день судный,
Чтоб у Судьи за подвиг трудный
Просить он воли мог смелей,

Богатых жатв запас осенний
Сберечь он должен и цветы
Многообразной красоты,
Достойной ангельских хвалений.

Там хижина стоит святая,
Где эта дева молодая,
Гостей спокойно ожидая,

Стан овевает смуглый свой
И, наклонившись головой,
Внимает плач воды живой:

Там комната, мечтам родная.
— Вода и ветер за стеной
Поют, свой стон и песнь сливая
И резвое дитя лаская.

Она умелою рукой
Умащена и, страсть рождая,
Елеем дышит и смолой.
— Цветы льют где-то мед густой.

Как Солнце нас манит, когда зарею ранней
Оно нам громкий шлет и свежий свой привет!
— Блажен, кому дано с любовью встретить свет
Заката, славного, как гордые мечтанья!

Я помню!.. Всё — цветок, и борозда, и ключ —
Под глазом огненным, как сердце, трепетало…
— Уж поздно, побежим скорей стезею алой,
Чтоб уловить еще косой, последний луч!

Вотще преследую ушедшего я Бога;
Ночь необорная вошла в его чертоги,
Сырая, черная и савана мертвей;

Могильный смрад плывет в сгущающейся тени,
И трогаю ногой, дрожа от омерзенья,
Жаб непредвиденных и скользких я червей!

Паскаль всю жизнь свою зрел бездну пред собой.
— Увы! Она во всем — в делах, в мечтах, в стремленьи,
В словах! И чувствовал Испуга дуновенье
Я тоже над своей дрожавшей головой.

Вверху, внизу, везде могильный берег, тени,
Молчание, простор манящий и глухой…
На тьме моих ночей искусной Бог рукой
Рисует смутные, томящие виденья.

Как ямы гибельной без света и без дна,
Ведущей в жуткую страну, боюсь я сна.
Я в окнах вижу всех провалы мирозданья,

И дух мой, на краю той пропасти стоя,
Завидует слепым дарам небытия.
— Ах! Быть всегда средь Числ, вне мысли, вне сознанья!

Те, кто продажных дев любили,
Счастливы, сыты и вольны.
А я — я обнял только сны
И руки опустил бессильно.

Горит на дне моих ночей
Огонь светил, мечтой зажженных,
Но жив в зеницах опаленных
Лишь призрак солнечных лучей.

Напрасно я хотел простора
Найти средину и предел;
Взмах крыльев смелых ослабел
В сверканьи огненного взора.

Я страстью к Красоте сожжен,
Но не позволит мне богиня
Навеки имя дать пучине,
В которой буду погребен.

Будь тихой, Скорбь моя, и кроткой, заклинаю!
Прихода Вечера просила ты; вот он.
Над шумным городом нависла мгла густая,
Одним неся ярмо, другим даруя сон.

Пока на грешный пир бежит толпа тупая
И под бичом Страстей свой изливает стон,
На рабском празднике раскаянье рождая,
Дай руку, Скорбь моя, покинем мы притон.

Смотри, склоняются покойные Годины
С небесной выси к нам, надев убор старинный;
С морского дна Печаль прозрачная встает;

Ложится Солнце спать на западе туманном;
И длинный саван свой с востока Ночь влечет;
Внемли, мой друг, внемли шагам ее желанным.

Чтоб в тишине слагать невинные эклоги,
Поближе к небу спать хочу, как астрологи,
И, колоколен друг, в тиши святых часов
Внимать могучий гимн их медных голосов.
Я с выси чердака, лицо склонив на руки,
Услышу мастерских немолкнущие звуки,
Мне будет виден труб и колоколен лес
И вечная лазурь безбережных небес.

Отрадно сквозь туман следить за восхожденьем
Светил на небеса и первым появленьем
Ламп в окнах, наблюдать дым, вьющийся струей,
И чары месяца над бледною землей.
Увижу я весну, дни летние и осень;
Когда ж придут снега и сон зимы морозной,
Закрою ставни, дверь запру и в темноте
Отдамся всей душой я творческой мечте.

Там стану грезить я о далях синеватых,
Фонтанах, плачущих средь лавров и гранатов,
Объятьях, соловьях, поющих без конца,
И всем, что радует наивные сердца.
Мятеж в окно мое стучать напрасно станет,
И лоб мой над столом склоняться не устанет;
Ведь будет мне тогда власть дивная дана —
На зов мой расцветет нездешняя весна,
Из сердца извлеку лучи, и вдохновенье
Дум жгучих мне вернет зефира дуновенье.

Вдоль старой улицы, где дремлют одиноко
Приюты жалкие печального порока,
Когда льет солнце луч, пронзительный как нож,
На город и поля, на крыши и на рожь,
Один я предаюсь безумным упражненьям,
За рифмой бегая повсюду с вожделеньем,
В исканьях нужных слов бредя по мостовой
И находя подчас стих звонкий и живой.

Отец кормилец тот — враг бледного мороза,
И к жизни он в полях зовет червей и розы;
Снимает он легко ярмо земных забот
И в ульи, как в умы, вливает свежий мед;
Дает он молодость душе калек печальных,
Им бодрость возвратив их лет первоначальных,
И жатвам он велит пленительным расти
На ниве сердца, вновь готового цвести.

Когда он, как поэт, является средь града,
Последним он вещам несет свои награды
И входит, как король, без шума и гонцов,
В палаты всех больниц и залы всех дворцов.

Пламя кос твоих слилось
С белой кожею, и сквозь
Платье светит беднота
И красота.

Мрамор плеч твоих худых,
Весь в веснушках золотых,
Юной прелестью маня,
Пленил меня.

Твой уверен легкий шаг,
И тела принцесс не так
Были грацией полны
В дни старины.

Если б волей добрых фей,
Вместо ветоши твоей,
Падал шелковый наряд
Тебе до пят;

И, для взора знатока,
Вместо рваного чулка
На ноге твоей сверкал
Златой кинжал;

Если б не держался лиф,
Соблазнительно раскрыв
Кожу, молока белей,
Твоих грудей;

Если б всё же ты тогда
Не сдавалась без труда
Ласкам смельчака, борясь
С ним и смеясь;

Нити светлых жемчугов,
Строфы звучные стихов,
Приняла бы ты из рук
Покорных слуг;

Племя стало б рифмачей
Посвящать плоды ночей
И ловить исподтишка
Блеск башмачка.

Паж в расцвете юных лет,
И вельможа, и поэт,
Bсе бы стали, о поверь,
Стучаться в дверь.

Насчитал бы твой альков
Ласк не больше, чем гербов,
Власти покорив твоей
Род королей!

— Но к чему мои мечты?
Ведь с утра не ела ты
И всё смотришь, кто бы мог
Подать кусок;

Ты любуешься тайком
На стекляшки за окном
(Не могу тебе — прости! —
Их поднести);

Так ступай же без других
Украшений дорогих,
Кроме юной наготы
И красоты!

Где, Андромаха, вы? — Зардевшийся от крови
Скамандр, в чьем зеркале была отражена
Скорбь ваших горьких мук и доли вашей вдовьей,
И зашумевшая от слез его волна

На память мне пришли, печальная царица,
Когда я проходил по площади Дворца.
— Парижа старого уж нет (лицо столицы
Меняется, увы, быстрее, чем сердца!).

Воскресши вновь в уме моем, зашелестели
Палатки, хлам блестел за окнами лачуг,
Лес незаконченных колонн и капителей,
Заросших плесенью, покрыл широкий луг.

Зверинец, помню, там свои расставил клетки,
И в час, когда, дрожа под ранней синевой,
Труд просыпается и тучи пыли едкой
Встают под метлами вдоль мертвой мостовой,

Я видел лебедя, бежавшего из плена.
Он лапою своей сухие плиты тер,
И по земле влачил он грудь, белее пены.
В канаве высохшей, раскрывши клюв, простер

Он крылья царские над пыльными камнями
И словно говорил, об озере родном
Скорбя: «Когда же, дождь, польешься ты ручьями
На землю скудную; когда же грянешь, гром?»

И, символ наших душ, несчастный тот порою
К немым, насмешливым, жестоким небесам
Тянулся жадною, дрожащей головою,
Как будто посылал упреки он богам.

Париж меняется, но всё в моей печали
Осталось! Новые дворцы, леса, гранит,
Кварталы старые меня околдовали,
И память о былом дух давит и щемит.

Пред Лувром я стою в раздумии, и снова
Я вспомнил лебедя в тот ранний, горький час,
Как все изгнанники, святого и смешного
И вечною тоской томимого; и вас,

Вдова великого супруга, Андромаха,
Рабыней ставшая надменного царя
Подруга Гектора, вдали родного праха
Жить осужденная, другим любовь даря.

Мне негритянки жаль, беспомощно бредущей
По грязи города, в просторах площадей
Ища высоких пальм страны своей цветущей
За мутною стеной туманов и дождей.

Жаль всех, к кому любовь уже не возвратится,
Кто ядом напоен обманутой мечты
И скорбь сосет, как мать иль добрую волчицу;
Жаль немощных сирот, увядших, как цветы.

Так, в сумрачном лесу, где дух живет в изгнаньи,
Воспоминание трубит победно в рог.
О тех я думаю, кому грозят страданья,
И горемыках всех, кого замучил Рок.