Алексей Недогонов - Дорога моей земли

Мы снова сошлись воедино,
мы снова за старым столом.
Не грех, что он малость расшатан —
чтó прочно стоит под вином?

Не грех, что домой принесли мы
задумчивый свет седины —
печать горевых испытаний,
почетную тяжесть войны.

У каждого есть
и разлука,
и встречи желанные есть;
победа моя принесла мне
прямую, суровую весть.

…Встают предо мной как живые
сраженные вражьей бедой:
шахтинец Василий Теплинский,
сгоревший над финской водой;

архангелец Саша Тетерин,
упавший у прусских снегов;
и ты, богатырь Приднепровья,
волжанин Иван Ликунов;

и ты, смоленчанин веселый,
седого Кутузова брат,
отец мой, Андрей Городецкий,
старинный окопный солдат…

Давайте ж, друзья по оружью,
товарищам честь воздадим:
давайте четыре минуты
в молчанье святом постоим.

Давайте четыре бокала
наполним
и дверь распахнем,
поверив, что поздно иль рано
войдут они четверо в дом.

Пусть в эти минуты вместится
железный закон торжества:
живых откровенная горечь
и мертвых живые слова.

Пусть эти четыре минуты
стоят в окружении мглы
на страже Великого Долга
зенитные сосен стволы.

Москва, 9 мая 1946 г.

Ни уходящих в небо крыш,
ни соблазнительных афиш,

ни коммунальных милых сцен,
ни разговоров
о сногсшибательности цен
таксомоторов,

ни привокзальной суеты,
ни гвалта рынка —
здесь просто воздух, и цветы,
и кваса крынка.

Здесь мрак, летящий от холмов, —
жары спасенье
да избяное от громов
землетрясенье,

да улочкой бегущий скот,
да поединок
с гусиным клювом у ворот
сквозных дождинок,

да сумерек ночных вино —
его броженье,
да воробьиное в окно
зари вторженье…

Мы знали говор этих строк
стихов отменных
до первых фронтовых тревог —
дорог военных.

Глубокий гусеничный след
в моей долине:
он был вчера — сегодня нет
его в помине.

За эти радостей и бед
четыре года
суровей стала на сто лет
моя природа.

На ней лежит печать войны:
в закате клены.
Не пушками ль опалены
деревьев кроны?

Я узнаю, я узнаю,
и я объемлю
душою всей — ее, мою
родную землю.

Родную — с клеком журавлей,
с зарею свежей
озерных — в молниях траншей —
левобережий,

со взрытым бомбой большаком
в полях совхоза,
с простреленным насквозь дубком
у перевоза,

с бессмертьем горестных минут
пред ясным списком
имен стрелков, лежащих тут,
под обелиском,

с комбайном шумным на полях
державы хлебной,
с Уралом, рвущимся сквозь шлях
ковыльных гребней…

Я узнаю, я узнаю,
и я объемлю
душой всей — ее, мою
родную землю.

Ее. Мою.
Я вижу в ней —
в бессмертной тверди —
свет коммунизма, что сильней
врагов и смерти!

1946 г.

В тыщу девятьсот восьмидесятом
выйдут без некролога газеты.
Я умру простым, как гвоздь, солдатом,
прошагавшим в битвах полпланеты.

Я умру — вы на слово поверьте —
вашим верным, вашим прочным другом,
со спокойной мыслью, что до смерти
всем врагам воздал я по заслугам.

В том году, как броневик, суровый
ЗИС-107 пройдет по Сивцев-Вражку,
буду я лежать, на все готовый,
с крышкой гробовою нараспашку.

И студент последней самой моды
скажет, проходя по переулку:
— В силу диалектики природы
он ушел из жизни на прогулку.

Я студенту возражать не буду —
мысль сухая, трезвая, благая:
некрасиво бить в гробу посуду,
истиной наук пренебрегая…

Утром в девятьсот восьмидесятый,
под синичий писк, под грай вороний,
домуправ гражданскою лопатой
намекнет на мир потусторонний.

Вот и стану — запахом растений,
звуком, ветром, что цветы колышет…
Полное собранье сочинений
за меня сержант Петров напишет.

Он придет с весомыми словами,
с мозгом гениального мужчины.
Если он находится меж вами,
пусть потерпит до моей кончины.

Констанца, 1946 г.

Я взвешивался в детстве
на весах,
дивясь, как цилиндрические гири
скользили на размеченном шарнире.
И все.
Но я не знал о чудесах,
не знал, что мне
за мелкую монету
они тогда —
до точности почти —
смогли в своих делениях найти
мой вес —
мое давленье на планету.

1946 г.

Археолог-старик
по костям, черепам и монетам
назовет вам эпоху,
расскажет о быте племен.
Мало нашей земли —
он мечтает пройтись по планетам,
составляющим азбуку
древних и новых времен.

Век ученого старца,
как сон лошадиный, недолог.
Перед смертью своею
он знать не желает того,
что далекий потомок,
такой же, как он, археолог,
не узнает собрата
и выбросит череп его.
То же будет и с дальним потомком…

Монетами, камнем, костями
и архивами бредит сосед мой —
истории бог.

Мне старик благодарен,
что я занимаюсь гвоздями
и смоленою дратвой
для новых солдатских сапог.

1946 г.

Он под Изюмом бил «кукушек»
пониже глотки, выше ушек,
и вот, придя с войны домой,
пошел на птичий мир войной.

…Весна по рощам, по яругам
поет последним ручейком.
Казак вдоль пойм, росистым лугом,
сквозь ночь идет с дробовиком.

«Успеть! На зорьке — час пирушки…»
Лесной полночный мир угрюм.
Казак услышал: на опушке —
тетеревиной свадьбы шум.

Лес поделился бугровиной,
устроил казаку привал
и свадьбою тетеревиной
охотника зачаровал.

Казак сидел, глядел и думал:
вот посижу, мол. Подожду, мол
Потом…

А тетерев, квохча,
то вскинет клюв, то полукругом
вдруг выгнет крылья — и к подругам…
Пора влюбленных горяча!

Лес на заре запел на диво.
Казак в сторонку отошел
и молвил: — Очень уж красиво! —
и дробовик вложил в чехол.

1946 г.

На закате в дымной хате
хвастуны судачат день…
Даже тополь на закате
тень наводит на плетень.

Тот, кто в бой ходил на танке, —
переходит на басы…
Кот-мурлыка на лежанке
улыбается в усы…

1946 г.

Тянет медом от гречи
да «страданьем» гармошки.
Где вы, первые встречи,
где вы, стежки-дорожки!

Дорогие девчата,
песня зря не поется:
все, что было когда-то,
может, нынче вернется.

Огонек ожиданья
задрожит на окошке,
и польются «страданья»
задушевной гармошки.

Ой, подруженьки, если
голубочек вернется,
наша прежняя песня
по-иному споется.

Будет то же веселье…
Эх вы, стежки-дорожки!
Будет свадьбы похмелье
да слеза от гармошки.

Ой, подружки-девчата,
сердце радостно бьется:
все, что было когда-то,
непременно вернется!

1946 г.