Федор Тютчев - Том 2. Стихотворения 1850-1873

Вот свежие тебе цветы*
В честь именин твоих, —
Еще цветы я рассылаю,
А сам так быстро отцветаю.
Хотелось бы собрать пригоршню дней,
Чтобы сплести еще венок
Для именинницы моей.

На первой дней моих заре
То было рано поутру в Кремле,
То было в Чудовом монастыре.
Я в келье был, и тихой и смиренной,
Там жил тогда Жуковский незабвенный.
Я ждал его, и в ожиданье
Кремлевских колколов я слушал завыванье,
Следил за медною бурей,
Поднявшейся в безоблачной лазури —
И вдруг смененной пушечной пальбой —
Все вздрогнули, понявши этот вой.
Хоругвью светозарно-голубой
Весенний первый день лазурно-золотой
Так и пылал над праздничной Москвой.
Тут первая меня достигла весть,
Что в мире новый житель есть
И новый царский гость в Кремле
Ты в этот час дарован был земле.
С тех пор воспоминанье это
В душе моей согрето
Так благодатно и так мило —
В теченье стольких лет не изменив жило,
Меня всю жизнь так верно провожало.
И ныне, в ранний утра час,
Оно все так же дорого и мило,
Мой одр печальный посетило,
И благодатный праздник возвестило.
И мнилось мне всегда,
Что этот раннего событья самый час
Мне будет на всю жизнь благим предзнаменованьем.
И не ошибся я: вся жизнь моя прошла
Под этим кротким благостным влияньем.
И милосердою судьбою
Мне было счастье суждено,
Что весь мой век я над собою
Созвездье видел все одно —
Его созвездье — и будь же до конца оно
Моей единственной звездою.
И много, много раз
Порадуй этот день и этот мир, и нас…

Царь благодушный, царь с евангельской душою,
   С любовью к ближнему святою,
   Принять, державный, удостой
   Гимн благодарности простой!
Ты, обнимающий любовию своей
   Не сотни, тысячи людей,
   Ты днесь воскрыльями ея
Благоволил покрыть и бедного меня,
   Не заявившего ничем себя
И не имевшего на царское вниманье
Другого права, как свое страданье!..
   Вниманьем благостным своим
   Меня призреть ты удостоил
   И дух мой ободрил и успокоил…
О, будь же, царь, прославлен и хвалим,
Но не как царь, а как наместник Бога,
   Склоняющего слух
     Не только к светлым легионам
Избранников своих, небесных слуг,
   Но и к отдельным, одиноким стонам
        Существ, затерянных на сей земле,
И внемлющего их молитвенной хвале.
     Чего же, царь, тебе мы пожелаем?
   Торжеств ли громких и побед?
   От них тебе большой отрады нет!
   Мы лучшего тебе желаем,
       А именно: чтобы по мере той,
       Как призван волей ты святой
Здесь действовать, в печальной сей юдоли,
Ты сознаваем был все более и боле
   Таким, каков ты есть,
       Как друг добра нелицемерный…
Вот образ твой и правильный и верный,
Вот слава лучшая для нас и честь!

Ночной порой в пустыне городской
Есть час один, проникнутый тоской,
Когда на целый город ночь сошла,
И всюду водворилась мгла,
Все тихо и молчит; и вот луна взошла,
И вот при блеске лунной сизой ночи
Лишь нескольких церквей, потерянных вдали,
Блеск золоченых глав, унылый, тусклый зев
Пустынно бьет в недремлющие очи,
И сердце в нас подкидышем бывает,
И так же плачется и также изнывает,
О жизни и любви отчаянно взывает.
Но тщетно плачется и молится оно:
Все вкруг него и пусто и темно!
Час и другой все длится жалкий стон,
Но наконец, слабея, утихает он.

Хоть родом он был не славянин,*
Но был славянством всем усвоен,
И честно он всю жизнь ему служил,
Так много действовал, хоть мало жил,
И многого ему принадлежит почин —
Он делом доказал, что в поле и один
Быть может доблестный и храбрый воин!..

Бывают роковые дни*
Лютейшего телесного недуга
И страшных нравственных тревог;
И жизнь над нами тяготеет
И душит нас, как кошемар.
Счастлив, кому в такие дни
Пошлет всемилосердый Бог
Неоценимый, лучший дар —
Сочувственную руку друга,
Кого живая, теплая рука
Коснется нас, хотя слегка,
Оцепенение рассеет
И сдвинет с нас ужасный кошемар,
И отвратит судеб удар, —
Воскреснет жизнь, кровь заструится вновь,
И верит сердце в правду и любовь.

Австрийский царь привык забавить*
Собой и други и враги —
Неаполь нос ему приставит,
А русский царь роги.

Ну, как тому судить поэтов дар*
О их ошибках превосходстве, —
Кому лицеем был амбар
И кто смышлен лишь в скотоводстве.

Каким венком нам увенчать*
Питомца русского Парнаса*,
На коем возлегла печать
Могучих вдохновений Тасса?
Ты лавров не захочешь, нет, —
Они душе твоей постылы
С тех пор, как дивный твой поэт —
Твой Тасс — и на краю могилы.
Не мог их дань ты взять с земли,
Но девы павшего Сиона*
Другой венок тебе сплели
Из сельских крин и роз Сарона*.

   Какие песни, милый мой*,
Когда вокруг лишь ненависти крики,
А в сердце скорбь о глупости людской,
   Которою, как некой тьмой,
Ослеплены и малый и великий?

   Какие песни в той стране,
 Где старики, как язву, мысль бичуют
И с целой армией в бронях и на коне
   Противу мальчиков воюют?

В стране, где эта мысль, лишась прямых путей,
   По закоулкам татем бродит,
   От грубых прячась сторожей,
И в детях лишь себе защитников находит?

О родина моя! Ужели никогда
Без роковых преград, без пропастей глубоких,
Как реки плавные равнин твоих широких,
Ты не пойдешь путем разумного труда?

 И будет вечно мысль не там, где сила,
   А сила будет век темна
   И безответна, как могила,
   И, как могила, холодна?

А мысль… ужель она средь тысячи шпионов,
   Как дичь для травли злых невежд <…>

Я не ценю красот природы*,
Когда душа потрясена,
Когда свинцовая невзгода
Тмит бедный дух кошмаром сна.
Природы лучшие красоты
Меняют часто годы, дни
Из нас поймет, пожалуй, сотый,
Что мы ей только и сродни.
Нет, преждевременная вялость
Ее не будит скорби в ней.
И нам в себе души усталость
Нести тяжелей и больней.
Природы воздух ядовитый
Нас отравляет не всегда:
Мы себялюбием повиты —
И эта губит нас беда.

De son crayon inimitable*
Pour meriter un mot, une virgule, un trait
Un diable se convertirait,
L’ange se donnerait au diable.
<См. перевод>*

Проходя свой путь по своду*,
Солнце знает ли о том,
Что оно-то жизнь в природу
Льет в сиянье золотом,
Что лучом его рисует
Бог узоры на цветке,
Земледельцу плод дарует,
Мечет жемчуг по реке?
Вы, на все бросая <милый>
Взгляд ваш, знаете ль о том,
Что вся жизнь моя и силы
В вашем взоре огневом?