Давид Самойлов - Стихи

Пусть всё будет, как есть.
Мне не надо другого,
Ибо слышится весть,
Ибо слышится слово.

Гул событий и шум
Заглушить могут снова
Шелест медленных дум,
Шёпот вещего слова.

Ничего не тревожь,
Стихотворец поспешный,
Чтоб нездешняя ложь
Стала правдою здешней.

Гляжу вполглаза,
Вполуха — слышу,
Люблю вполсердца,
Вполголоса пою.

Глядеть — нет духа,
Слыхать — нет толку,
Любить — нет силы,
А петь — охоты нет.
         И всё ж:
Что надо — вижу,
Что слышно — слышу,
Люблю с печалью
И что хочу — пою.

Не у кого просить пощады
И не за что просить прощенья.
Все адские чаны и чады
Почтеннее, чем отвращенье.

И как перед собой ни ахай
И как внутри себя ни ной,
Но выбор меж пивной и плахой
Всегда кончается пивной.

Я ухожу постепенно.
Ни пуля, ни петля,
Ни яд, ни морская пена —
Лишние три рубля.

Где-нибудь возле стойки
Мы подводим итог.
Видимо, мы нестойки
На переломе эпох.

Плетенье чепухи люблю,
Разбросанность застольных разговоров
И позднее хожденье по Кремлю,
Где спят застенчивые голуби соборов.
Там грешный хор
             моих нестройных чувств
Вдруг осеняет ангельская стройность.
И мысль приобретает обострённость,
Но, впрочем, не опасную ничуть.

Ты нам пожертвовала
Счастьем и призваньем.
Но можно ль было грубо не принять
Сей дар души? Лишь горестно обнять
И жертву оплатить своим страданьем.

Забвенья нет. Один высокий стих
Мне может быть подобьем излеченья.
И нам наградой малых сих
Тревоги, радости и огорченья.

Меня ты присудила жить в долгу,
Жить ежедневно, ежечасно.
Приговорила жить. Но как могу
Терпеть, что ты несчастна.
                          Ты несчастна.

Играет март на скрипочке,
Не хочет замолчать:
— Ошибочки, ошибочки
Положено прощать.

Простите нам ошибочки,
Как мы прощали вам,
И выпьемте наливочки
За дружбу по сто грамм.

Простите нам трюкачество,
Картинки и стишки.
А мы простим палачества
И прочие грешки.

После мартовских неурядиц
Наступил прекрасный апрель.
Приезжай ко мне,
милый братец,
Хоть на несколько недель.

Будем жить от апреля
              до мая
Посреди небес голубых,
Друг друга понимая
И не желая других.
Что-то вспомним, что-то забудем.
И порадуемся, и загрустим,
Посреди этих синих буден
Кому-то что-то простим.

Какой пологий Пярнуский залив!
Уходит под воду песок ребристый,
И по воде — по лёгкой, серебристой —
Идёшь себе, колен не замочив.
Боюсь я моря южного. Оно
Красавицей мне снится роковою.
И от его прибоя нет покою,
И полюбить его мне не дано.
Но всё ж однажды я его любил.
Слоновьи кряжи северного Крыма.
Так было тяжко, так неодолимо.
Наверно, я тогда моложе был.

Друзья мои, здравствуйте!
Вот я и вернулся домой.
Любимые классики
Стоят предо мною стеной.

Квартира разгромлена,
И негде мне на ночь залечь.
Но многое вспомнено,
И вновь обретается речь.

На старом рояле,
Где спит кахетинский кувшин, —
На нём не играли,
Наверное, век с небольшим.

Друзья мои, здравствуйте!
Ведь дружба ещё не слаба!
И пейте! И властвуйте!
И произносите слова!

Ты из золота, Изольда,
Ты из золота и льда,
Ты чужого горизонта
Охлаждённая звезда.

Над рукой твоей прохладной
Клялся я чужим богам,
И её, как хлад булатный,
Прижимал к своим губам.

Но не в силах был расплавить
Мой сухой и жаркий рот
То, что превратилось в память,
В голубой, полярный лёд.

Быть с тобою очень страшно,
Потому что видишь ты
То, что я уже не вижу
Из-за чёрной слепоты.

Быть с тобою очень страшно,
Потому что слышишь ты
То, что я уже не слышу
Из-за шумной глухоты.

Быть с тобою очень страшно,
Потому что молвишь ты
То, что я сказать не в силах
Из-за робкой немоты.

Ирония! Давай-ка выпьем вместе,
Виват и будем здравы.
Ирония — защита чести,
Ниспровергательница славы.

Ирония — целительница духа,
Весть внутренней свободы.
Давай-ка выпьем, славная старуха,
Достойная высокой оды.

Но ты одического красноречья
Не вытерпишь и захохочешь.
Тебе, старуха, не переча,
Оставлю оду, коль не хочешь.

Ты недоброжелательница музы,
Богини простодушной,
Но облегчение обузы —
Озон в округе душной.

Насмешница, но с долей грусти,
Напоминанье об итоге,
Печаль речного устья,
Воспомнившего об истоке.

Как можно жить пустые годы,
Тебя не зная?
Ирония судьбы, ирония природы,
Ирония сквозная.

Когда-нибудь я к Вам приеду,
Когда-нибудь, когда-нибудь…
Когда почувствую победу,
Когда открою новый путь.

Когда-нибудь я Вас увижу,
Когда-нибудь, когда-нибудь…
И жизнь свою возненавижу,
И к Вам в слезах паду на грудь.

Когда-нибудь я Вас застану
Растерянную, как всегда.
Когда-нибудь я с Вами кану
В мои минувшие года.

О, так это или иначе,
По чьей неизвестно вине,
Но музыка старой удачи
Откуда-то слышится мне.

Я так ее явственно слышу,
Как в детстве, задувший свечу,
Я слышал, как дождик на крышу
Играет мне все, что хочу.

Такое бывало на даче,
За лето по нескольку раз,
Но музыку старой удачи
Зачем-то я слышу сейчас.

Все тот же полуночный дождик
Играет мне, что б не просил,
Как неутомимый художник
В расцвете таланта и сил.

1

А где-то, говорят, в Сахаре,
Нашел рисунки Питер Пэн:
Подобные скафандрам хари
И усики вроде антенн,
А может — маленькие роги.
(Возможно — духи или боги, —
Писал профессор Ольдерогге.)

2

Дул сильный ветер в Таганроге,
Обычный в пору ноября.
Многообразные тревоги
Томили русского царя,
От неустройства и досад
Он выходил в осенний сад
Для совершенья моциона,
Где кроны пели исступленно
И собирался снегопад.
Я, впрочем, не был в том саду
И точно ведать не могу,
Как ветры веяли морские
В том достопамятном году.
Есть документы, дневники,
Но верным фактам вопреки
Есть данные кое-какие.
А эти данные гласят
(И в них загадка для потомства),
Что более ста лет назад
В одной заимке возле Томска
Жил некий старец непростой,
Феодором он прозывался.
Лев Николаевич Толстой
Весьма им интересовался.
О старце шел в народе слух,
Что, не в пример земным владыкам,
Царь Александр покинул вдруг
Дворец и власть, семейный круг
И поселился в месте диком.
  Мне жаль всегда таких легенд!
В них запечатлено движенье
Народного воображенья.
Увы! всему опроверженье —
Один престранный документ,
Оставшийся по смерти старца:
Так называемая "тайна" —
Листы бумаги в виде лент,
На них — цифирь, и может статься,
Расставленная не случайно.
  Один знакомый программист
Искал загадку той цифири
И сообщил: "Понятен смысл
Ее, как дважды два — четыре.
Слова — "а крыют струфиан" —
Являются ключом разгадки".
И излагал — в каком порядке
И как случилось, что царя
С отшельником сошлись дороги…

3

Дул сильный ветер в Таганроге,
Обычный в пору ноября.
Топталось море, словно гурт,
Захватывало дух от гула.
Но почему-то в Петербург
Царя нисколько не тянуло.
Себе внимая, Александр
Испытывал рожденье чувства,
Похожего на этот сад,
Где было сумрачно и пусто.
Пейзаж осенний был под стать
Его душевному бессилью.
— Но кто же будет за Россию
Перед всевышним отвечать?
Неужто братец Николай,
Который хуже Константина…
А Миша груб и шелопай…
Какая грустная картина!.. —
Темнел от мыслей царский лик
И делался me'lancolique.
— Уход от власти — страшный шаг.
В России трудны перемены…
И небывалые измены
Сужают душный свой кушак…
  Одиннадцатого числа
Царь принял тайного посла.
То прибыл унтер-офицер
Шервуд, ему открывший цель
И деятельность тайных обществ.
— О да! Уже не только ропщут! —
Он шел, вдыхая горький яд
И дух осеннего убранства.
— Цвет гвардии и цвет дворянства!
А знают ли, чего хотят?..
Но я им, впрочем, не судья…
У нас цари, цареубийцы
Не знают меж собой границы
И мрут от одного питья…
Ужасно за своим плечом
Все время чуять тень злодея…
Быть жертвою иль палачом… —
Он обернулся, холодея.
  Смеркалось. Облачно, туманно
Над Таганрогом. И тогда
Подумал император:
                   — Странно,
Что в небе светится звезда…

4

— Звезда! А может, божий знак? —
На небо глянув, думал Федор
Кузьмин. Он пробрался обходом
К ограде царского жилья.
И вслушивался в полумрак.
  Он родом был донской казак.
На Бонапарта шел походом.
Потом торговлей в Таганроге
Он пробавлялся год за годом И
вдруг затосковал о боге
И перестал курить табак.
Торговлю бросил. Слобожанам
Внушал Кузьмин невольный страх.
Он жил в домишке деревянном
Близ моря на семи ветрах.
Уж не бесовское ли дело
Творилось в доме Кузьмина,
Где часто за полночь горела
В окошке тусклая свеча!
Кузьмин писал. А что писал
И для чего — никто не знал.
А он, под вечный хруст прибоя,
Склонясь над стопкою бумаг,
Который год писал: "Благое
Намеренье об исправленье
Империи Российской". Так
Именовалось сочиненье,
Которое, как откровенье,
Писал задумчивый казак.
И для того стоял сейчас
Близ императорского дома,
Где было все ему знакомо —
Любой проход и каждый лаз —
Феодор неприметной тенью,
Чтоб государю в ноги пасть,
Дабы осуществила власть
"Намеренье об исправленье".

5

Поскольку не был сей трактат
Вручен (читайте нашу повесть),
Мы суть его изложим, то есть
Представим несколько цитат.
  "На нас, как ядовитый чад,
Европа насылает ересь.
И на Руси не станет через
Сто лет следа от наших чад.
Не будет девы с коромыслом,
Не будет молодца с сохой.
Восторжествует дух сухой,
Несовместимый с русским смыслом.
И эта духа сухота
Убьет все промыслы, ремесла;
Во всей России не найдется
Ни колеса, ни хомута.
Дабы России не остаться
Без колеса и хомута,
Необходимо наше царство
В глухие увести места —
В Сибирь, на Север, на Восток,
Оставив за Москвой заслоны,
Как некогда увел пророк
Народ в предел незаселенный".
  "Необходимы также меры
Для возвращенья старой веры.
В никонианстве есть порок,
И суть его — замах вселенский.
Руси сибирской, деревенской
Пойти сие не может впрок".
  В провинции любых времен
Есть свой уездный Сен-Симон.
Кузьмин был этого закала.
И потому он излагал
С таким упорством идеал
Российского провинциала.
И вот настал высокий час
Вручения царю прожекта.
Кузьмин вздохнул и, помолясь,
Просунул тело в узкий лаз.

6

Дом, где располагался царь,
А вместе с ним императрица,
Напоминал собою ларь,
Как в описаньях говорится,
И выходил его фасад
На небольшой фруктовый сад.
От моря дальнобойный гул
Был слышен — волны набегали.
Гвардеец, взяв на караул,
Стоял в дверях и не дыхнул.
В покоях свечи зажигали.
Барон Иван Иваныч Дибич
Глядел из кабинета в сад,
Стараясь в сумраке увидеть,
Идет ли к дому Александр.
А государь замедлил шаг,
Увидев в небе звездный знак.
Кузьмин шел прямо на него,
Готовый сразу падать ниц.
  Прошу запомнить: таково
Расположенье было лиц —
Гвардеец, Дибич, государь
И Федор, обыватель местный, —
Когда послышался удар
И вдруг разлился свет небесный.
  Был непонятен и внезапен
Зеленоватый свет. Его,
Биясь как сердце, источало
Неведомое существо,
Или скорее вещество,
Которое в тот миг упало
С негромким звуком, вроде "пах!",
Напоминавшее колпак
Или, точнее, полушарье,
Чуть сплюснутое по бокам,
Производившее шуршанье,
Подобно легким сквознякам…
Оно держалось на лучах,
Как бы на тысяче ресничин.
В нем свет то вспыхивал, то чах,
И звук, напоминавший "пах!",
Был страшноват и непривычен.
  И в том полупрозрачном теле
Уродцы странные сидели,
Как мог потом поклясться Федор,
На головах у тех уродов
Торчали небольшие рожки,
Пока же, как это постичь
Не зная, завопил Кузьмич
И рухнул посреди дорожки,
Он видел в сорока шагах,
Как это чудо, разгораясь,
Вдруг поднялось на двух ногах
И встало, словно птица страус.
И тут уж Федор пал в туман,
Шепча: "Крылатый струфиан…"
  В окно все это видел Дибич,
Но не успел из дому выбечь.
А выбежав, увидел — пуст
И дик был сад.
И пал без чувств…
Очнулся.
На часах гвардейца
Хватил удар.
И он был мертв,
Неподалеку был простерт
Свидетель чуда иль злодейства,
А может быть, и сам злодей.
А больше не было людей.
И понял Дибич, сад обшаря,
Что не хватало государя.

7

Был Дибич умный генерал
И голову не потерял,
Кузьмин с пристрастьем был допрошен
И в каземат тюремный брошен,
Где бредил словом "струфиан".
Елизавете Алексевне
Последовало донесенье,
Там слез был целый океан.
Потом с фельдъегерем в столицу
Послали экстренный доклад
О том, что августейший брат
Изволил как бы… испариться.
И Николай, великий князь,
Смут или слухов убоясь,
Велел словами манифеста
Оповестить, что царь усоп.
Гвардейца положили в гроб
На императорское место.

8

А что Кузьмин? Куда девался
Истории свидетель той,
Которым интересовался
Лев Николаевич Толстой?
  Лет на десять забыт в тюрьме,
Он в полном здравье и уме
Был выпущен и плетью бит.
И вновь лет на десять забыт.
Потом возник уже в Сибири,
Жил на заимке у купца,
Храня секрет своей цифири.
И привлекать умел сердца.
Подозревали в нем царя,
Что бросил царские чертоги.

9

Дул сильный ветер в Таганроге,
Обычный в пору ноября.
Он через степи и леса
Летел, как весть, летел на север
Через Москву. И снег он сеял.
И тут декабрь уж начался.
А ветер вдоль Невы-реки
По гладким льдам свистал сурово
Подбадривали Трубецкого
Лейб-гвардии бунтовщики.
Попыхивал морозец хватский.
Морскую трубочку куря.
Попахивало на Сенатской
Четырнадцатым декабря.

10

А неопознанный предмет
Летел себе среди комет.