Вячеслав Ладогин - Спички

Степь – приволжская, степь без конца голубая,
Скифский норов твой!

Видят птицы с высот: как поднос – расписная
Ты – фарфоровый.

Ах, какие тут местности краской на блюде
Деревенские:

Нарисован и всадник, и пешие люди,
И фигурочки женские.

Как на этом подносе я помню – бараки
Синим крашены,
Пыль столбом там – у местных с приезжими драки —
Ух, престрашные.

Приключилось мальцу одному арматурой
Щёлк-да-в темечко:
Разочтись за любую обиду натурой:
Жизнь как семечка.

Верховодил Разгад, кривоногий татарин,
Бандой питерской.
На работе под голову клал он в угаре
Грязный свитер свой

Клавши, спал… да бабьё посредине барака
Гм… прилюдно их он…
Из былины Тугарин, змея да собака,
Тля, паскудник он.

В чёрный день я нашёл у себя под кроватью
Две сандалии,
Что давно потерял, и всё спрашивал: «Братья,
Не видали вы»? —
В них обутого вечером охомутали
Сявку бурого:
«Не свои это, мол, де, прибрал ты сандалии —
Шуры Гурова, —

Ох, месили ж меня в сорок ног каблуками —
Все столпилися…
Закричали свои: «Он не крыса»! – словами
Поручилися.

И я выполз красивый, пятнадцатилетний,
Отоваренный,
Пожелал я из силы своей предпоследней
Зла Тугарину.

Над бараками стая воронья кружила,
Вяло каркая,
Жить понравилось мне, потому как светило
Вышло жаркое.

Сквозь горсти августа ты входишь в никуда,
В ужасное ничто, коротких дней вода.
Сквозь краски бездну обрамляющих картин,
О, лето бедное, тебе мы вслед глядим!

Октябрь не охладил небесного стекла,
Заоблачная даль отечески тепла.
…Ещё художница-природа из луча
Лимонниц ножницами режет… взлёт леща
Ещё – как взлёт над полем купола церквы́…
Ещё волнует грудь вечерний дух травы,

Ещё журавль едва ли смотрит в облака,
Ещё в руке моей доверчиво рука
Лежит прохладная твоя… ещё пока
Воды колодезной есть целых полглотка,
Ещё нас облако несёт, как дирижабль —
В такую высь! Не говори: «И вот – сентябрь»! —
Не думай так, о Боратынском позабудь,
Головкой дивною склонясь ко мне на грудь,
Не размышляй об этой жизни, лишь – дремли —
Чтоб только медленнее острый край земли
Ударил в облако, борта его круша,
И чтоб побольше неба выпила душа…

И чтобы петли в небе ласточка плела,
И чтоб от ужаса ещё не отцвела
Поляна, белая от клевера, и чтоб
Тот локон тень бросал на снежно-белый лоб,
И пахли флоксы, пробуждённые луной,
И беззаветно лгали мне про рай земной,
И чтоб я лжи их был не в силах раскусить,
И ясной истины не в силах вопросить,
В бессильной ярости заплакать строчкой злой…
Сквозь старость, слякоть, – пусть мне снится образ твой!

…Так лето красное и свежую траву,
Я знаю, помнит и корова во хлеву,
А чем коровы той я хуже, чтоб зимой
Не смел я вспоминать, о клевер, запах твой?!
Сквозь горсти августа уходит в никуда,
В ужасное ничто коротких дней вода,
Ещё согретая присутствием твоим —
О, лето бедное, тебе мы вслед глядим!

Во свезло! – за селом москвичи нахватали усадеб:
Есть занятье теперь Тоньке с Юркой, соседской семье
У соседей в саду, а не то – хоть бомжуй Христа ради,
Безработной четой, по земле.
Торговали чернику, грибы, браконьерскую рыбку
Трассы вдоль – москвичам.
Днём, встречаясь с соседкой, хоть вымучит Тонька улыбку,
А чума – по ночам:
Нет робят, рубль имущества, чем Антонине гордиться,
Спросит мать, что соврёшь?
Стыд ест очи, как встреча с маман… кровь, не лги, не водица…
Да и Юрка, напьётся, хорош —

А теперь – благодать и лафа! Засвистайская вилла,
Ох, богата! Ох, пахоты там! Ну – коттеджище – сила! —
Комнат двадцать, и три туалета (на три этажа),
Есть, конечно, и русская баня, и два гаража.
………………………………………………
А за эти рубли
Рой, да сей, да поли….

Засвистайский Глеб Дмитрич гоняет авто с прибылью́ —
Из Германии. Крут… А вот на-ть – озадачен, как мальчик.
Засвистайской Глафире свербёж: захотелось свинью.
Их, свиней, часто держат взамен теперь кисок-собачек.
«Несолидно свинью», – Глебу Дмитричу кажется, – «гм…
Несолидно… Но Глашку обижу – ни за что ни про́ что…
Карлик-pig… мини-свин… что-т’ я слышал, а ну, поглядим»,
И пошёл в кабинет, там был комп, электронная почта…
«Есть тайваньский профессор», – Глеб вспомнил, – «а звать Ву Шин-Чих,
Инженерию генную он применяет на свинках.
Хрюшки светятся те. Сам-то Чих неплохой мужичок,
Мой парижский приятель»… – качнулся в скрипучих ботинках
Глеб мой Дмитрич, да сел за компьютер… Что ж, в мае к нему
К именинам Глафиры доставлен был свин, звать Му-му,
А девятого мая, в день жениных именин,
Муж коробку несёт, рассыпая дугой серпантин,
Хлоп коробку на стол, ах, завязки из красного шёлка.
Перестали жевать все уста, и разинулись.
Ножниц звонкий щелчок… из-под крышки вдруг визг поросёнка!
С Глашкой чуть не инфаркт, стульев скрип: отодвинулись.
Глеб кричит: «Не пугайсь»! – гаснет лампа. Фонарь. Синий луч,
И сияет свинья, как светило, возникнув из туч.

Тонька ж – очень желала матрац себе фирмы Schlaraffia:
«Ортопеды немецкие, а не хухры, Юр, мухры.
Немцы пашут на совесть, а тут мебель делает мафия.
Заработаем, купим, а то вся спина, Юр, – бугры»!
Что ж, купили. Назавтра ж, рыдаючи, Тонька моя, —
«Там, у них», – молвит, – «Юр, на таком же матраце… свинья».
Юр, свинья на матраце немецком, как наш, слышишь, Юра?
Да зелёное рыло у ней, да зелёная шкура»!

Юрка вынес на свалку матрац, хоть и дома – скандал.
Случай был, Глеба Дмитрича вёз, и вопросец задал:
«Убиралась недавно в коттедже моя Антонина,
Говорит, держишь в спальне Гле-Дмитрич, зелёного свина»…
Рассмеялся Глеб Дмитрич: «Тайванец, а звать Ву Шин-Чих,
Этот фокус проделал, помрёшь, зажигает мужик»!
Вот и весь разговор. И забыл бы Глеб Дмитрич, небось,
Юркин хмык, кабы после в суде повторять не пришлось,
Потому что когда эту свинку нашли в речке Шоше,
«Не искать виноватого», – Дмитрич подумал, – «не гоже».
Юрке дали условно и, вроде бы, казус забыт,
Только Тонька сорвалась с цепи, пьёт, орёт и блудит,
Юрка терпит, он Тоньку не бьёт, не прощается с нею,
Да разбил сгоряча мотоцикл. Вот, везёт дуралею,
Жив-живёхонек, сломаны ноги, но шея цела.
«Что ж мадам Засвистайка? – Свинью вдругорядь завела»?
Глеб не дал, говорит: «Ты бы, дура, – дитё родила».

Москвичкам нынешним – коровы не хватает,
Звенящей выменем, как православный храм,
Которая по заливным проходится лугам,
Так статна, так горда, так томно обрывает
Трав бубенцы и струны. Клевер по росе,
Качающийся по неведомой причине,
А то для красоты сорвёт понуро зев.
Пастух, как тучам Зевс, привык к чужой скотине.

Рассвет Москва-реки. Да разве ж он – рассвет?
Пусть радуется слух, что тишина над нею,
В звездах светящихся кремлёвских смысла нет.
Один рубин. Моторов голос катится, пьянея,
Замена утреннему разговору стад
И голубых ботал молитвенному звону.
Обманчива Москва: наобещает сад,
А даст лишь камушки да голые балконы.

От нищеты здесь на балконах держат коз
И злые козы лгут хозяевам глазами,
Что счастливо живут: забыли про покос,
Поляну, полную хрустящими листками.

Физиология. Что возразишь? Ведь скот.
Рыданья петухов застенчивы, но гулки.
Мильёны женских рук, и каждая берёт,
Ленивая от сна, для буднишной прогулки
И для готовности к обыденному дню

Вначале турку, чтоб на газ поставить кофе,
Потом нож: хлеб и сыр – возможности меню.
А кстати, крест Кремля – есть память о Голгофе.

Потом косметику: смешав цвета теней,
Чтоб быть неузнанной, помады круть-круть донце.
Творят расчёски из волос горгоньих змей:
Забот полно о всяком встречном пошехонце!
………………………………………………
………………………………………………

Та завела себе собаку, та – кота,
Та в банке держит пару мышек невиновных,
Напоминающих семью. Ждёт банка та
Плодов мышиных игр известных-безусловных.
…………………………………………………
…………………………………………………

Москвичке нынешней – коровы не хватает,
Звенящей выменем, как православный храм,
Которая по заливным проходится лугам,
Так статна, так горда, так томно обрывает
Трав бубенцы и струны. Клевера в росе,
Замоскворечья не сорвёт понуро зев.
………………………………………………
………………………………………………

Стерильной сучке дали куклу за щенка.
Кому-то чаще спится, а кому-то реже.
Собаке снится сон, что мясо с рынка свеже,
Проходит жизнь. Течёт в жерло Москва-река.