Владимир Маяковский - Том 9. Стихотворения 1928

Веселый автобус
           то фыркнет, то визгнет.
Пока на Лубянку
          с вокзала свезен,
в солидной
     «Экономической жизни»
читаю:
   «Строительный сорван сезон».
Намокла
       мосполиграфская вывеска.
Погода
   годится
      только для рыб.
Под вывеской,
      место сухое выискав,
стоят
     безработные маляры.
Засохшими пальмами
         высятся кисти,
им
  хочется
     краской обмахивать дом.
Но —
      мало строек,
           и фартучный хвистик
висит
      обмокшим
        собачьим хвостом.
В окраске фасадов
           дождя перебои,
а небо
   расцветкой
        похоже на белку.
На солнце
     сменить бы
            ливней обои,
на синьку сменить бы
         неба побелку!
Но кто-то
        где-то
          кому-то докладывал
«О перспективе,
         о срыве сезона».
А эти собрались
          на месяц и на́ два…
Стоят, голодая,
         бездельно и сонно.
Вращали очками
          по цементо-трестам,
чтоб этот обойщик
           и этот маляр
пришел бы
     и стал бы
         об это вот место
стоять,
   безработной лапой моля.
Быть может,
         орудовали и вредители,
чтоб безработные
        смачно и всласть
ругали в бога,
      крыли в родителей
и мать,
   и душу,
      и время,
            и власть.
Дельцов ревизуют.
        Ярится перо.
Набит портфель.
          Карандаш отточен.
Но нас,
   и особенно маляров,
интересует
     очень и очень:
быть может,
         из трестов
             некая знать
за это
      живет
        в Крыму, хорошея?
Нам очень и очень
        хотелось бы знать,
кому
     за срыв
         надавали по шее?
Мы знаем
     всё
      из газетного звона,
но нас бы
     другое устроило знанье:
раскрыть бы
         дельцов по срывам сезона
и выгнать —
         еще зимою, — заранее!
Мы знаем,
     не сгинет
             враз
           безработица —
разрухи
   с блокадой
        законное чадо,
но
    если
   сезоны
      сознательно портятся —
вредителю
     нет пощады.

Я
   нынешний год
          проживаю опять
в уже
  классическом Пушкино*.
Опять
      облесочкана
        каждая пядь,
опушками обопушкана.
Приехали гости.
         По праздникам надо.
Одеты —
       подстать гостью́.
И даже
   один
        удержал из оклада
на серый
       английский костюм.
Одёжным
        жирком
        отложились года,
обуты —
       прилично очень.
«Товарищи»
        даже,
        будто «мадам»,
шелками обчулочены.
Пошли,
   пообедав,
        живот разминать.
А ну,
     не размякнете!
             Нуте-ка!
Цветов
   детвора
      обступает меня,
так называемых —
           лютиков.
Вверху
   зеленеет
         березная рядь,
и ветки
   радугой дуг…
Пошли
   вола вертеть
           и врать,
и тут —
   и вот —
          и вдруг..
Обфренчились
      формы
         костюма ладного,
яркие,
      прямо зря,
все
  достают
        из кармана
             из заднего
браунинги
     и маузера.
Ушедшие
       подымались года,
и бровь
   попрежнему сжалась,
когда
      разлетался пень
         и когда
за пулей
   пуля сажалась.
Поляна —
     и ливень пуль на нее,
огонь
      отзвенел и замер,
лишь
     вздрагивало
        газеты рваньё,
как белое
       рваное знамя.
Компания
     дальше в ка́шках пошла,
рево́львер
     остыл давно,
пошла
       беседа,
          в меру пошла́.
Но —
знаю:
     революция
          еще не седа,
в быту
   не слепнет крото́во, —
революция
     всегда,
всегда
       молода и готова.

Прямо
   некуда деваться
от культуры.
        Будь ей пусто!
Вот
 товарищ Цивцивадзе*
насадить мечтает бюсты.
Чтоб на площадях
       и скверах
были
    мраморные лики,
чтоб, вздымая
      морду вверх,
мы бы
   видели великих.
Чтобы, день
       пробегав зря,
хулиганов
    видя
      рожи,
ты,
 великий лик узря,
был
 душой облагорожен.
Слышу,
   давши грезам дань я,
нотки
     шепота такого:
«Приходите
       на свиданье
возле бюста
       Эф Гладкова*».
Тут
 и мой овал лица,
снизу
     люди тщатся…
К черту!
      «Останавлица
строго воспрыщаица».
А там,
   где мороженое
морит желудки,
сверху
   восторженный
смотрит Жуткин.
Скульптор
    помнит наш режим
(не лепить чтоб
         два
          лица),
Жаров-Уткин*
      слеплен им
сразу
    в виде близнеца.
Но —
     лишь глаз прохожих пара
замерла,
      любуясь мрамором,
миг —
   и в яме тротуара
раскорячился караморой*.
Только
   лошадь
      пару глаз
вперит
   в грезах розовых,
сверзлася
    с колдобин
         в грязь
возле чучел бронзовых.
И с разискреннею силищей
кроют
      мрачные от желчи:
«Понастроили страшилищей,
сволочи,
      Микел Анжѐлычи*».
Мостовой
    разбитой едучи,
думаю о Цивцивадзе.
Нам нужны,
       товарищ Мѐдичи*,
мостовые,
    а не вазы.
Рвань,
   куда ни поглазей,
грязью
   глаз любуется.
Чем
 устраивать музей,
вымостили б улицы.
Штопали б
    домам
       бока
да обчистили бы грязь вы!
Мы бы
   обошлись пока
Гоголем
   да Тимирязевым*.