Алексей Константинович Толстой - Стихотворения и поэмы

Князь Курбский от царского гнева бежал,
       С ним Васька Шибанов, стремянный[16].
Дороден был князь. Конь измученный пал.
       Как быть среди ночи туманной?
Но рабскую верность Шибанов храня,
Свого отдает воеводе коня:
       «Скачи, князь, до вражьего стану,
       Авось я пешой не отстану».

И князь доскакал. Под литовским шатром
       Опальный сидит воевода,
Стоят в изумленье литовцы кругом,
       Без шапок толпятся у входа,
Всяк русскому витязю честь воздает;
Недаром дивится литовский народ,
       И ходят их головы кругом:
       «Князь Курбский нам сделался другом».

Но князя не радует новая честь,
        Исполнен он желчи и злобы;
Готовится Курбский царю перечесть
        Души оскорбленной зазнобы[17]:
«Что долго в себе я таю и ношу,
То все я пространно к царю напишу,
        Скажу напрямик, без изгиба,
        За все его ласки спасибо».

И пишет боярин всю ночь напролет,
        Перо его местию дышит,
Прочтет, улыбнется, и снова прочтет,
        И снова без отдыха пишет,
И злыми словами язвит он царя,
И вот уж, когда занялася заря,
        Поспело ему на отраду
        Послание, полное яду.

Но кто ж дерзновенные князя слова
        Отвезть Иоанну возьмется?
Кому не люба на плечах голова,
        Чье сердце в груди не сожмется?

Невольно сомненья на князя нашли...
Вдруг входит Шибанов в поту и в пыли:
        «Князь, служба моя не нужна ли?
        Вишь, наши меня не догнали!»

И в радости князь посылает раба,
        Торопит его в нетерпенье:
«Ты телом здоров, и душа не слаба.
        А вот и рубли в награжденье!»
Шибанов в ответ господину: «Добро!
Тебе здесь нужнее твое серебро,
        А я передам и за муки
        Письмо твое в царские руки».

Звон медный несется, гудит над Москвой;
        Царь в смирной одежде[18] трезвонит;
Зовет ли обратно он прежний покой
        Иль совесть навеки хоронит?
Но часто и мерно он в колокол бьет,
И звону внимает московский народ,
        И молится, полный боязни,
        Чтоб день миновался без казни.

В ответ властелину гудят терема,
        Звонит с ним и Вяземский[19] лютый,
Звонит всей опрични кромешная тьма,
        И Васька Грязной, и Малюта,
И тут же, гордяся своею красой,
С девичьей улыбкой, с змеиной душой,
        Любимец звонит Иоаннов,
        Отверженный богом Басманов.

Царь кончил; на жезл опираясь, идет,
        И с ним всех окольных[20] собранье.
Вдруг едет гонец, раздвигает народ,
        Над шапкою держит посланье.
И спрянул с коня он поспешно долой,
К царю Иоанну подходит пешой
        И молвит ему, не бледнея:
        «От Курбского князя Андрея!»

И очи царя загорелися вдруг:
        «Ко мне? От злодея лихого?
Читайте же, дьяки, читайте мне вслух
        Посланье от слова до слова!

Подай сюда грамоту, дерзкий гонец!»
И в ногу Шибанова острый конец
        Жезла своего он вонзает,
        Налег на костыль – и внимает:

«Царю, прославляему древле от всех,
        Но тонущу в сквернах обильных!
Ответствуй, безумный, каких ради грех
        Побил еси добрых и сильных?
Ответствуй, не ими ль, средь тяжкой войны,
Без счета твердыни врагов сражены?
        Не их ли ты мужеством славен?
        И кто им бысть верностью равен?

Безумный! Иль мнишись бессмертнее нас,
        В небытную ересь прельщенный?
Внимай же! Приидет возмездия час,
        Писанием нам предреченный,
И аз, иже[21] кровь в непрестанных боях
За тя[22], аки воду, лиях[23] и лиях,

        С тобой пред судьею[24] предстану!» —
        Так Курбский писал к Иоанну.

Шибанов молчал. Из пронзенной ноги
        Кровь алым струилася током,
И царь на спокойное око слуги
        Взирал испытующим оком.
Стоял неподвижно опричников ряд;
Был мрачен владыки загадочный взгляд,
        Как будто исполнен печали;
        И все в ожиданье молчали.

И молвил так царь: «Да, боярин твой прав,
        И нет уж мне жизни отрадной,
Кровь добрых и сильных ногами поправ,
        Я пес недостойный и смрадный!
Гонец, ты не раб, но товарищ и друг,
И много, знать, верных у Курбского слуг,
        Что выдал тебя за бесценок!
        Ступай же с Малютой в застенок!»

Пытают и мучат гонца палачи,
        Друг к другу приходят на смену:
«Товарищей Курбского ты уличи,
        Открой их собачью измену!»

И царь вопрошает: «Ну что же гонец?
Назвал ли он вора друзей наконец?»
        «Царь, слово его все едино:
        Он славит свого господина!»

День меркнет, приходит ночная пора,
        Скрыпят у застенка ворота,
Заплечные[25] входят опять мастера,
        Опять зачалася работа.
«Ну, что же, назвал ли злодеев гонец?»
«Царь, близок ему уж приходит конец,
        Но слово его все едино,
        Он славит свого господина:

«О князь, ты, который предать меня мог
        За сладостный миг укоризны,
О князь, я молю, да простит тебе бог
        Измену твою пред отчизной!
Услышь меня, боже, в предсмертный мой час.
Язык мой немеет, и взор мой угас,
        Но в сердце любовь и прощенье,
        Помилуй мои прегрешенья!

Услышь меня, боже, в предсмертный мой час,
        Прости моего господина!

Язык мой немеет, и взор мой угас,
        Но слово мое все едино:
За грозного, боже, царя я молюсь,
За нашу святую, великую Русь,
        И твердо жду смерти желанной!»
        Так умер Шибанов, стремянный.

По русскому славному царству,
На кляче разбитой верхом,
Один богатырь разъезжает
И взад, и вперед, и кругом.

Покрыт он дырявой рогожей,
Мочалы вокруг сапогов,
На брови надвинута шапка,
За пазухой пеннику штоф.

«Ко мне, горемычные люди,
Ко мне, молодцы, поскорей!
Ко мне, молодицы и девки, —
Отведайте водки моей!»

Он потчует всех без разбору,
Гроша ни с кого не берет,
Встречает его с хлебом-солью,
Честит его русский народ.

Красив ли он, стар или молод —
Никто не заметил того;
Но ссоры, болезни и голод
Плетутся за клячей его.

И кто его водки отведал,
От ней не отстанет никак,
И всадник его провожает
Услужливо в ближний кабак.

Стучат и расходятся чарки,
Трехпробное льется вино,
В кабак, до последней рубахи,
Добро мужика снесено.

Стучат и расходятся чарки,
Питейное дело растет,
Жиды богатеют, жиреют,
Беднеет, худеет народ.

Со службы домой воротился
В деревню усталый солдат;
Его угощают родные,
Вкруг штофа горелки сидят.

Приходу его они рады,
Но вот уж играет вино,
По жилам бежит и струится
И головы кружит оно.

«Да что, – говорят ему братья, —
Уж нешто ты нам и старшой?
Ведь мы-то трудились, пахали,
Не станем делиться с тобой!»

И ссора меж них закипела,
И подняли бабы содом;
Солдат их ружейным прикладом,
А братья его топором!

Сидел над картиной художник,
Он Божию матерь писал,
Любил как дитя он картину,
Он ею и жил и дышал;

Вперед подвигалося дело,
Порой на него с полотна
С улыбкой святая глядела,
Его ободряла она.

Сгрустнулося раз живописцу,
Он с горя горелки хватил —
Забыл он свою мастерскую,
Свою Богоматерь забыл.

Весь день он валяется пьяный
И в руки кистей не берет —
Меж тем, под рогожею, всадник
На кляче плетется вперед.

Работают в поле ребята,
И градом с них катится пот,
И им, в умилении, всадник
Орленый свой штоф отдает.

Пошла между ними потеха!
Трехпробное льется вино,
По жилам бежит и струится
И головы кружит оно.

Бросают они свои сохи,
Готовят себе кистени,
Идут на большую дорогу,
Купцов поджидают они.

Был сын у родителей бедных;
Любовью к науке влеком,
Семью он свою оставляет
И в город приходит пешком.

Он трудится денно и нощно,
Покою себе не дает,
Он терпит и голод и холод,
Но движется быстро вперед.

Однажды, в дождливую осень,
В одном переулке глухом,
Ему попадается всадник
На кляче разбитой верхом.

«Здорово, товарищ, дай руку!
Никак, ты, бедняга, продрог?
Что ж, выпьем за Русь и науку!
Я сам им служу, видит бог!»

От стужи иль от голодухи
Прельстился на водку и ты —
И вот потонули в сивухе
Родные, святые мечты!

За пьянство из судной управы
Повытчика выгнали раз;
Теперь он крестьянам на сходке
Читает подложный указ.

Лукаво толкует свободу
И бочками водку сулит:
«Нет боле оброков, ни барщин;
Того-де закон не велит.

Теперь, вишь, другие порядки.
Знай пей, молодец, не тужи!
А лучше чтоб спорилось дело,
На то топоры и ножи!»

А всадник на кляче не дремлет,
Он едет и свищет в кулак;
Где кляча ударит копытом,
Там тотчас стоит и кабак.

За двести мильонов Россия
Жидами на откуп взята —
За тридцать серебряных денег
Они же купили Христа.

И много Понтийских Пилатов,
И много лукавых Иуд
Отчизну свою распинают,
Христа своего продают.

Стучат и расходятся чарки,
Рекою бушует вино,
Уносит деревни и села
И Русь затопляет оно.

Дерутся и режутся братья,
И мать дочерей продает,
Плач, песни, и вой, и проклятья —
Питейное дело растет!

И гордо на кляче гарцует
Теперь богатырь удалой;
Уж сбросил с себя он рогожу,
Он шапку сымает долой:

Гарцует оглоданный остов,
Венец на плешивом челе,
Венец из разбитых бутылок
Блестит и сверкает во мгле.

И череп безглазый смеется:
«Призванье мое свершено!
Недаром же им достается
Мое даровое вино!»