Борис Ручьев - Стихотворения и поэмы

Крепкожильное отродье
волка с бешеною сукой,
на полях хлеба сжигая,
в реках воды отравив,
ты бредешь по белу свету
и столапый и сторукий,
по колена и по локти
в неоплаканной крови.

Ты бредешь по миру в полночь,
в полдень ты бредешь под тучей,
обнажив на страшной морде,
опалив огнем атак,
припеченные железом
лапы черные, паучьи —
клейма псарни Нюрнберга,
клейма бешеных собак.

Дети Африки сыпучей
шли к шакальим стаям горным,
жены Африки горючей
насмерть падали у скал.
С хрипом Африка сжимала
перерезанное горло,
к перерезанному горлу
ты всей пастью припадал.

Обнажив ножи косые
воспаленными руками,
сторожа твоих застенков
в полночь Тельмана вели...
И о том гремели волны,
и о том гудели камни,
ты дрожал во всех засадах
городов своей земли.

Ты глядишь багровым глазом
(так багровы рты орудий)
на страну, которой в песнях
славой вечною греметь,
где окованы ворота,
где б тебя казнили люди,
что стоят у карты мира
в красном каменном Кремле.

И тебе с восходом мнится,
и тебе с закатом снится,
что идешь, расставив лапы
(где ни ступишь — там иди),
от границы белорусской,
от украинской границы,
по сердцам московских парней,
по моей идешь груди.

Так велит твой голос крови,
закипавшей ядом в ранах
всех убийц и всех бандитов,
снятых замертво с осин, —
королей всемирной биржи
с браунингами в карманах,
поклонявшихся обрезу
кулаков всея Руси...

Перед боем, перед боем
замолчали пулеметы.
Не спеша двенадцать залпов
на Москве куранты бьют,
на разведку из Мадрида
вылетают самолеты,
на мадридских бастионах
осажденные поют.

Реки Азии краснеют
боевыми рубежами,
африканские разведки
свищут птицами в горах,
на портовых батареях
люди пушки заряжают,
открываются бойницы
на осадных крейсерах.

Ночь стоит над городами,
на крутых бессонных тропах...
Вот встает в темнице Тельман,
в кандалах ладони сжав...
Задыхается Европа,
и летит сквозь все преграды
телеграмма о тревоге
коммунистам всех держав.

Я клянусь великой клятвой
перед всей моей страною,
пусть к тебе приходит клятва,
непреклонна и строга,
сквозь железные границы,
сквозь фашистские конвои,
дорогой, далекий Тельман —
пленник лютого врага.

Я клянусь тебе сердцами
парней русских, парней венских,
парней гамбургских, мадридских,
честных парней всей земли,
у кого начало силы,
у кого начало песни,
у кого отцы по жизни
вместе с Лениным прошли.

Я клянусь: в минуту боя,
под огнем, свинцом и сталью
жить! В упор под зверьим взглядом
умирающим, но жить.
Не жалеть последней пули,
не жалеть штыка, а если
раздробится штык, — прикладом,
сталью кованным, добить.

1

За счастье и за мир родного края
и мне пора бы с братьями в строю,
оружие в руках своих сжимая,
с врагом заклятым встретиться в бою.
...Но далеко колышутся знамена,
друзья мои идут в смертельный бой...
И в чутких снах долины Оймякона
отгул боев я слышу над собой.
И в нетерпенье, радостей не зная,
всё жду я, сокол, скованный кольцом, —
когда же мне страна моя родная
прикажет встать и назовет бойцом.

2

В неистовых болях, в несносной тоске,
и днем мне и ночью не спится,
дышу я, как рыба на жарком песке,
на койке полярной больницы.

И вижу вдали — в полумгле голубой
над родиной тучи, на родине бой.

В огне золотые мои города,
поля мои дымом повиты,
от тихого Дона до невского льда
в громах не кончаются битвы.

И снова в атаку, штыками грозя,
червонные звезды проносят друзья.

Родные, с кем рос я, работал и жил,
заводы и станции строя,
с кем русых, веселых девчонок любил,
смеясь и страдая порою.

И мнится, что я за бойцами иду,
повязки, как цепи, срывая в бреду.

Кричу я, за строем бросаясь скорей:
— Я с вами, я с вами, ребята!
Я долго бежал от полярных морей...
Я друг ваш, а стану за брата...

Святое молчанье пред битвой храня,
бойцы, улыбаясь, встречают меня.

На каске звезда горяча, горяча...
От тяжести голову кружит,
железною ношей на тонких плечах
мое огневое оружие.

От боли шатаясь, с бойцами иду,
повязки, как цепи, срывая в бреду.

3

Боюсь я, что поздно свобода придет...
Растает на реках расколотый лед,
раскроют ворота и скажут: — Иди!
И счастье и слава твои впереди...

Приду я в Россию. Утихла гроза.
Навстречу мне женка прищурит глаза:
— Здорово, соколик! Здорово, мой свет!
А где ты, соколик, шатался сто лет?
Друзья твои прямо прошли сквозь войну
и кровью своей отстояли страну.
Им вечная слава, почет без конца,
а ты, как бродяга, стоишь у крыльца...

Обижусь на женку, как сыч, загрущу,
по старым квартирам друзей поищу.
— Ни за что, ни про что попал я в беду,
откройте, ребята, я еле бреду.
В груди пересохло, и в горле печет...
Но вижу в друзьях я большой недочет.
Растут незабудки на бровках могил.
А я вас, ребята, как братьев, любил.
До синих цветов припаду головой,
а мертвые спросят: — Зачем ты живой?
Ты, видно, в боях не стоял до конца,
что сердце свое уберег от свинца?
Стучит твое сердце набатом в груди,
оставь нас, товарищ... Прощай и иди!..

Повсюду, повсюду бушует молва,
как немцев грозою разила Москва,
горел Севастополь и Киев страдал.
Шумят, вспоминая бои, города...
Гудят города день и ночь напролет,
В ожогах и ранах пирует народ.
Отставив винтовки, надев ордена,
бойцы отдыхают за чаркой вина.
Мне скажут: — Куда ты идешь, нелюдим?
Садись-ка за стол, посидим — подымим.
Ты выпей вина да похвастай, где был,
незваных гостей по-хозяйски ли бил?
Иль с неба, иль с тылу, иль запросто в лоб
заморскую сволочь вгонял ты во гроб?..

...Мне пир как похмелье, минута что год,
и хлеб словно камень, и хмель не берет...
И думать нельзя, и не думать нельзя...
Прости меня, женка, простите, друзья!
У дальнего моря я долю кляну,
что в горькой разлуке живу я в войну,
что в первой цепи не шагаю в бою
и люди не знают про доблесть мою.

1

Невидимый, невредимый,
силу тайную хранит
в сердце родины таимый
удивительный магнит.
Мне на свете нет покоя,
нет удачи, нет добра —
неотступною тоскою
извела Магнит-гора.
Дальним ветром, тихим зовом
всё манит меня к себе,
будто сына дорогого,
непокорного судьбе.
Я не раз бывал измучен,
падал замертво в мороз,
на костре горел горючем,
не пролив и капли слез.
Но припомню город горный,
весь в огнях в вечерний час, —
хлынут с радости и с горя
слезы теплые из глаз.
Я увижу, как по тропам
росным утром на заре
самым юным рудокопом
я пришел к Магнит-горе.
И, взрывая камень вечный,
день и ночь в земной грозе,
верных верностью сердечной
больше ста имел друзей.
Жил довольный хлебом черным,
в праздник чай кирпичный пил,
вместо доброй и покорной,
непокорную любил.
И желанной, нелюбимый,
пел я, строя город мой,
каждым камушком родимый,
каждой гайкою родной.

2

Если я умру без слова,
люди, будьте так добры,
отвезите гроб тесовый
до высот Магнит-горы.
Под утесом положите
и поставьте столб с доской:
«Похоронен старый житель
и строитель заводской».
Дождь польет могилу летом,
и на политом бугре
загорится горицветом
несгораемый багрец.
И воротятся живые,
старой дружбой мне верны,
сталевары, горновые —
бомбардирами с войны.

Над могильником багровым
снимут шапки в тишине,
задушевным тихим словом,
как живому, скажут мне:
— Спи, товарищ, ты недаром
ел на свете пироги,
нашей сталью в громе яром
насмерть скошены враги!..
И пойдут друзья спокойно
плавить горную руду,
как всегда — готовы к войнам,
к жизни, славе и труду.
Над моим усталым сердцем
пусть же, здравствуя, живет
всю планету громовержцем
потрясающий завод.
Как сердца стучат машины,
сплав бушует огневой,
и да будут нерушимы
основания его.
Ибо в годы сотворенья
я вложил в них долей тонн —
камень личного граненья,
вечной крепости бетон.