Кайсын Кулиев - Раненый камень

Певец любви, прославился он рано.
Был на устах у многих оттого,
Что в каменных аулах Дагестана
Так о любви не пели до него.

Познав в горах сердечную тревогу
И обучая слово высоте,
Как своему единственному богу,
Он поклонялся женской красоте.

И так была им женщина воспета,
Что зависть расстегнула кобуру
И выстрелила в голову поэта,
И оборвалась песня на пиру.

Молва об этом сделалась седою,
И, хоть года стремительно бегут.
Навек Марьям осталась молодою,
Какой любил и пел ее Махмуд.

От века было клятвенно и прямо
Утверждено отважными людьми:
«Тот не мужчина, кто на сердце шрама
Во славу лет не носит от любви!»

Я просыпался рано, с косарями,
Был на войне и дожил до седин.
На сердце у меня, под газырями.
Шрам от любви остался не один.

Ты — смелый ловчий — расставляешь сеть
Редчайшим птицам сердца и ума.
Жена велела детям не шуметь
И ходит как на цыпочках сама.

Подаст обед, заштопает носки
И постирает вовремя белье.
Любить тебя до гробовой доски —
Призванье и поэзия ее.

Когда успех твой мчится на коне
И ты в чести, — волнуясь и любя,
Жена стоит в тени и в стороне,
Чтоб больше света пало на тебя.

Надо мною шумит платан:
Я страницы твои листаю.
Гонят пленниц во вражий стан:
Я страницы твои листаю.

В вышине по-людски кричит
Журавель, потерявший стаю.
Камни родины горячи:
Я страницы твои листаю.

Вот бросает цветок джигит.
Ловит женщина молодая,
А другая плачет навзрыд,
Жизнь прошедшую вспоминая;

Вдаль изгнанник бредет с сумой,
Слезы льет по родному краю,
Не вернуться ему домой:
Я страницы твои листаю.

Мне мерещится, будто сам
По Армении я шагаю.
Присягаю ее камням.
Припадаю к ее ручьям:
Я страницы твои листаю.
Я стихи твои повторяю.

Ты помнишь лето? Лес, трава кругом
И пятна крови нашей или вражеской.
С тех пор мне росы на лугу лесном
В закатном блеске алой кровью кажутся.

Мне и зима запомнилась навек.
Осевший снег в начале марта месяца.
С тех пор, когда я вижу талый снег,
Мне пятна крови на снегу мерещатся.

Мы были крепки, каждый как скала.
Мы кладь несли, не чувствуя усталости,
И та беда, что где-то нас ждала.
Являла облик смерти, а не старости.

Не виделась нам старость впереди,
А нынче — еду ль, за столом сижу ли я —
Все чаще руку подношу к груди,
Каким-то чудом не задетой пулею.

Все чаще наяву или во сне
Те мальчики, не ставшие мужчинами,
В бинтах сырых являются ко мне,
И лица их не тронуты морщинами.

Мне видятся огонь и облака,
И пулеметчики и пулеметчицы,
И степь, где скачет конь без седока
И повод по земле за ним волочится.

Он был горой. Ты — тень его. Ну что ж,
Быть тенью при горе не просто тоже.
Но все равно — пусть трудно ты живешь,
Ты тень горы и без горы не можешь.

Да, нелегко призвание твое —
Служить горе всю жизнь, не уставая.
Он был горой. Ты — тенью от нее.
Но у большой горы и тень большая.

Ты помнишь весной Фирюзу и ее соловьев,
Что пели весь вечер уверенно, самозабвенно,
Как пели Хафизу когда-то за далью веков?
Мы слушали их, и сливались для нас постепенно

Грядущее с прошлым. Дождь хлынул на землю потом
И мир освежил, как сердца соловьиное пенье.
Кто выдумал глупо, что стала та песня старьем?
Она, как и дождь и рассвет, не подвластна старенью.

Не могут вовек устареть ни слова о любви,
Ни то, как на склоне спокойно кизил созревает.
Ни речка, под солнцем несущая воды свои,
Ни море, которое только живущим бывает.

Ты помнишь весной Фирюзу и ее соловьев,
Что пели и пели, сливаясь с дыханием ночи,
Как в древние годы? В их пении — голос веков
И голос всей жизни: «Земля, я люблю тебя очень!»

Шить привелось мне без родной земли,
Я видел лишь во сне Эльбруса купол белый,
Шла тень орла по куполу вдали,
И я следил за ней душою онемелой.

Я знал тоску. Мне снился мой Кавказ,
Чегемский водопад и влажный гул Дарьяла.
И годы шли мои, как медленный рассказ
О том, чего в пути недоставало.

Я раскрывал твой том и не смежал ресниц,
И друга верного я локтем чуял локоть.
Перед душой моей вставали со страниц
Кавказские хребты, летел орлиный клекот.

Я раскрывал твой том, и прибавлялось сил.
Я видел наяву все, что хранил в помине.
На склонах скал багровый зрел кизил,
И солнечный рассвет струился по долине.

Ронял листву засохшую орех,
Тень от платана поднималась косо,
Форель плескалась, словно детский смех,
В потоке у подножия утеса.

Я раскрывал твой том от родины вдали,
Приобретала смысл иной земля чужая:
Как будто мы с тобой под облаками шли,
Нагорным снегом губы освежая.

Как будто я лежал в тени горы крутой
И Ушбой любовался в светлой рани.
Там пир шумел, и добрым тамадой
Тем пиром правил друг мой Чиковани.

Я раскрывал твой том и на крылах парил
Поэзии, исполненной привета.
За милый мир тебя благодарил
И дожидался своего рассвета.

…Об этом вспомнил я сейчас, взойдя
Уступами на перевал Крестовый.
Увидел наш Кавказ под струями дождя,
Блеснувший в душу мне своей красою новой.

Ты братство пел, лелеял дружбу ты.
Средь мастеров как мастер ты в почете.
Твои стихи — орлами с высоты.
Твои орлы всегда, мой друг, в полете.

Издревле люди любят мастеров —
Гранильщиков камней и ювелиров слова.
С крутых высот Кавказа я готов
Петь мастерство души высокой снова.

Стихом своим ты делаешь Кавказ.
Его вершины выше и прекрасней.
Гора к горе — их не охватит глаз,
И солнце жизни над хребтом не гаснет.

Мой путь с твоим нерасторжимо слит.
Арагви Тереку не посылает вызов.
Пусть эта песня ласточкой летит
И вьет гнездо у твоего карниза.

Я помню Перекоп в кроваво-алом,
Продымленном лохматом башлыке.
Свистели пули над Турецким валом,
Шли, завывая, «юнкерсы» в пике.

Бойцы, что ночью кашу уминали,
В рукав курили, разговор вели,
С утра весь день дрались, и умирали,
И воскресали на клочке земли.

Мы были среди них на той полоске,
Обороняя огненный редут.
Как барабанный звук, сухой и жесткий,
Я слышу отголоски тех минут.

Дышала рота горячо и тяжко,
И ты, земляк мой, не погиб едва:
Упала, пулей сбитая, фуражка,
И чудом уцелела голова.

Суровых лет мне подсказала проза.
Что твой характер, недругам на страх.
Как будто бы рукой каменотеса
Был из утеса высечен в горах.

И только так, и только в этом дело,
В бою, в стихах, в сердечной маете —
Нам надо жить открыто, чисто, смело.
Как там, на перекопской высоте.

Мы проживем ли мало или много.
Но, не сойдя до ложной простоты,
Останемся до смертного порога
Достойными хранимой высоты.

Мы хлеб, и соль, и табака затяжку
Всегда с тобой разделим, как в бою.
Я вижу пулей сбитую фуражку,
Благословляя голову твою.

Смотрит с неба луна. Льет на скалы свой свет.
Ищет, где бы поспать, не помявши бока.
Льет свой свет на снега она столько же лет,
Сколько лет здесь лежат и не тают снега.

И детьми мы следили за ней. А луна
Так же точно плыла за окошком ночным,
И казалось, войдет к нам и скажет она:
— Завтра будем играть мы. А нынче поспим!..

К то-то песню ту же самую
Напевает в тишине,
Что и мне когда-то мамою
Пелась в горской стороне.

Дождь ли, полночь ли метельная,
Звезды ль на небе видны.
Льется песня колыбельная,
Как извечный свет луны.

Льет дождик, и капли стучат по стеклу.
Приснилось мне детство: в горах на рассвете
Под елью столетней, прижавшись к стволу,
Укрылся мальчишка в дырявом бешмете.

Стекают потоки с зеленых высот.
Мне видится детство, я прячусь под елью.
Смеюсь я и плачу, а дождик идет,
И мокнут снега в Безенгийском ущелье.

Я вижу, мама, день весенний.
Ты молода еще, я мал.
Уткнув лицо в твои колени,
Я слушал песню и дремал.

Ты, не откладывая дела,
Под мерный гул веретена
Про медвежат мне песню пела,
И уносила их волна.

Как искры на спине форели
В прозрачном озере весной,
Слова искрились, и горели,
И пахли ягодой лесной.

Ты пела звонко, пела тонко,
Тебя чужая жгла беда
Так, словно твоего ребенка,
Как маленького медвежонка.
Уносит полая вода.

И нынче, как тогда, в то утро,
Спой песенку про медвежат,—
Пусть нам покажется, как будто
Сидим мы тридцать лет назад,

Что нет у глаз морщин суровых
И где-то старость далеко,
Что у меня на сердце снова
Светло, как в детстве, и легко.