Николай Алл - Русская поэзия Китая: Антология

Прими, что прекрасно и свято,
Восторженно, долго молись
В сиянии алом заката…
Потом от всего отрекись.

Взлетай и стремительно падай,
И снова — в холодную высь…
Прими и звериную радость,
Слезами потом захлебнись.

Пройди сквозь печали большие.
Сквозь тяжкие, смутные сны,
Чтобы плакать Иеремией
У солнцем сожженной стены.

Это — тройка и розвальни-сани,
И унылая песнь ямщика,
Это — в синем вечернем тумане
Одинокая стынет река.

Это грудь с неуемною болью,
Но палимая вечным огнем,
Это — крест, затерявшийся в поле,
И казачья папаха на нем…

Это — степи, столбы верстовые,
Беспредельный, бескрайний простор…
Это Лермонтов — в грудь и навылет —
На холодной земле распростерт.

В переулок пустынный, где серо и душно от пыли,
Вышла женщина в черном и стала под желтый фонарь.
Но никто не приходит. — Друзья, вероятно, уплыли
На больших кораблях в безмятежное море, как встарь…

Отчего нам так страшно… Мы только ночные повесы,
Но сжимается сердце, как в детстве бывало во сне…
Погляди, погляди, оживает китайский профессор
На аптечном плакате на дальней кирпичной стене!

У него на груди иероглиф и холодные желтые руки,
Весь он в прошлом столетье, в торжественном фраке до пят.
Это он нас обрек на ночные скитанья и муки,
Весь отравленный сам, подносящий с усмешкою яд.

Поднимается ветер, грохочут трамваи пустые…
Убежим поскорей из проклятого места на свет —
В голубой ресторан, где сверкают огни золотые,
И танцует канкан над могилой своей Мистангет.

Поднимается солнце… Быть может, все это лишь снится,
Как и вся наша жизнь в эти злые глухие года…
Ты проходишь в костел, опуская густые ресницы,
И прекрасной и нежной такой я не видел тебя никогда.

О нежности, которой нет границ,
О верности, которой нет предела,
О бархате изогнутых ресниц
И о руках, как алебастр, белых.

О вечерах над книгою вдвоем —
Над мудрым Блоком или Гумилевым,
О тишине, о ясности, о том,
Что к нам нисходит с неба голубого,

В волнующий неповторимый миг
В сияньи крыл архангельских и пеньи,
Что ни один мыслитель не постиг,
И люди называют вдохновеньем.

«Блажен, кто посетил сей мир
в его минуты роковые»…
Блажен ли, право? Страшный пир,
Где я бренчу еще на лире,
Уж слишком долог, слишком он
Хмельным вином отягощен.

И в жизни сей, где правит случай
И темный ангел Азраил,
Я не согласен с вами, Тютчев,
Что счастлив тот, кто посетил
Сей мир в минуты роковые.
Сказать по правде, всеблагие,
С меня довольно. Рвется нить.
Я место рад освободить!

Дракон на кровле в ярости и муке,
Разъявши пасть, глядит на тихий дол.
Халат на мне уютен и тяжел,
И, в рукава засунув зябко руки,

Спускаюсь в сад. О, сколько тонкой скуки
Таит октябрь, прозрачный, словно шелк.
Мой старый друг сейчас ко мне пришел —
Мы были с ним три месяца в разлуке.

Мы молча сядем, приготовим тушь.
О, эта радость просветленных душ,
Подобная таинственному мифу,

Постичь высокой мысли красоту
И начертать, почти что на лету,
Вторую половину иероглифа!

Я люблю эти ветры свистящие,
Прилетевшие с дальней земли.
Я люблю поезда уходящие,
Уплывающие корабли.

Погибай, что подвержено тлену!
Пропадай, что застоем гнетет!
Так пленительны наши измены,
Жизни радостный круговорот!

Оттого, никогда не жалея,
Отрекаюсь от старого я.
Возникает в тумане, светлеет
Молодая, иная земля.

Пусть другие, как умные лисы,
Осторожно по норам сидят.
В парусах моих ветер Улисса,
«Одиссеи» пленительный яд!

Набежал солдат. Прикладом
Пехотинца сбил.
Сам винтовочным зарядом
Опрокинут был.

И в последнюю усталость
(Смерти тоже рад)
«Дейчланд, Дейчланд юбер аллес»,
Прохрипел солдат.

А другой сказал: «Россия,
Только ты одна…»
И закрыл глаза сухие
Для большого сна.

И, услышав хрип тревожный,
Нежностью томим,
Кто-то Ясный, Невозможный
Наклонился к ним.

Было видно — просветлели
Лица павших вдруг.
И уже не пули пели —
Сирины вокруг…

И тогда, от душной злобы
Страшно далеки,
Поднялись солдаты, оба,
Над землей легки.

И туда, где, погасая,
Пламенел закат,
Шли, земли едва касаясь,
Брат и рядом брат.

День придет — я это твердо знаю,
Будет день, как в декабре весна.
Мы тогда в газете прочитаем,
Что сегодня кончилась война.

Выйдем мы на улицу большую,
В смех и говор, в топот многих ног.
И тебя в подъезде поцелует
Незнакомый вовсе старичок.

Мы пойдем с тобой по тротуарам,
А куда? Не все ли нам равно!
Будут, верно, в ресторанах даром
Раздавать дешевое вино.

Станет невозможное возможным.
Отчего же, сдерживая дрожь,
Ты печально и почти тревожно,
Руку мне холодную сожмешь?

О, стихи, привычное витийство,
Трудное и злое ремесло…
Вот и рифмочку «самоубийство»
Как-то в эти строки занесло.

Трудно жить, писать еще труднее.
Подвиг это. Кто сейчас поймет,
Что над нами злые ветры веют,
Солнце, точно нехотя, встает…

В бурях обезумевшего века
Погибают духа корабли…
Жалкий, слабый голос человека
Вот уже не слышен из дали.

Холод рассвета — как острый нож,
Входит в суставы странная дрожь,

Солнце подняло свой огненный зрак…
Кто это там, не пойму никак,

Плечи сутулит над шатким столом,
С утренним серым, усталым лицом,

Пишет не пишет, бумагу скребет.
Хмурится жалко измученный рот.

Странно знакомый! Да это ведь я!
Это моя роковая стезя!

Вены открыты, и пенной рекой —
Рифма за рифмой, строка за строкой!

Вот стихи, там горечь всех разлук,
Боль сплетенных на прощанье рук,
Радость встреч и полдня чистый зной,
Блеск звезды прекрасно-голубой…
Тусклый взгляд убийцы-подлеца,
Нежный свет любимого лица,
Свежесть утра и дыханье роз,
Ангел смеха, рядом — ангел слез…

Все, что в мире было, будет, есть,
Что не высказать, не перечесть,
Что в душе твоей погребено,
Богом ласковым освящено…
Синий свет нездешней вышины…
Вот стихи — кому они нужны?!.