Александр Стоянов - Мелодии космических океанов

Шумная, на длинный мост поступь
идёт, надвигается невпопад,
катится да бьётся о степь
на межрёберный камнепад.

Зубчатый гул, сорвавшийся
с губ бетонного утюга,
нервной рвотою задержавшейся,
плещет с чёрного сапога.

Талой поступью подмороженной,
веком дёрганым и зрачком,
бредит памятью душ нехоженых
под растоптанным каблучком.

Бег, размазанный за околицей,
стук под кожею у крыльца,
страх надгробия у покойницы,
всадник, скачущий без лица.

Будто солнышко мир покинуло,
тени серые в полутьме,
шар отчаянья над могилами
давит звёздочки на заре.

И пошёл медленный дождь, как сказка о земле.
Намочил горные дороги, увлажнил что-то во мне.
Поезд спешил в Мадрид. Мельницы указали путь
на город Альбасете. Мне захотелось уснуть,
но эти дома в горах крепости будили дух.
И солнце пробилось сквозь свинцовый слух
утяжелённых век. Трава нагнулась и потемнела,
горизонт был чист, как лежащего путника тело.
А в небе серые полутона связались в морские узлы.
Станции – музыканты одиноки, но нисколько не злы.
Ни одной лишней ноты, ни излишеств, ни фальши.
Провожают и встречают, как блудных детей,
мамаши.
Несётся железный лебедь по краю жизни зелёной,
где женщины как оливы, а кавалеры – лимоны.
И пламенное фламенко, что звёздам путь озаряет,
горит на розовом сердце и криком души сгорает.

Я – директор собственноручной тюрьмы.
Двигаюсь, не торопясь, среди воспоминаний:
предметов давно рассыпавшейся старины,
среди солнечных дней и ночных страданий.

Выпуская сидельцев на свободу, радуюсь
как ребёнок, получивший подарок.
Выходят они бесшумно, идут крадучись,
не прижиться им под сводами небесных арок.

Тают они на солнце, будто медузы,
оставляют лишь мокрые пятна.
Звук их удаляющийся кроток и узок.
Туда же стремятся их тюремные братья.

В белых объятьях вечного небытия,
в космических дворцах галактики,
живут бородатые боги и их зятья,
наследники лунного серебра и романтики.

С тех пор, как ты стал понимать свою правоту,
свою неизбежную и уверенную в себе прямоту,
ты стал убеждённым поборником выпавшего
порядка.
Не общего, а единственного частного порядка
в упадке.
В упадке понятий, утративших ценность
из-за повторений.
Ударов в одну точку и шаблонности мнений.
Схватившись за понятый образ, правота неизбежна.
Она приведёт к успеху и дикому неприятию,
как прежде.

С тех пор, как ты понял, что только твоё мнение
имеет вес,
дети повзрослели и вырастили свой зелёный лес.
Этот лес зашумел в волосах и родил пропасть
между реальностью и пустыней, вращающей вечную
лопасть
поборников нигилизма и новейшего пилотируемого
безумия.
Вглядываешься и понимаешь ровно то же,
что и в день новолуния.
В день зарплаты, выданной облаками для пустыни,
затаившейся в своей умирающей позе запахом
полыни.
Бешеным ревнителям культуры выдана лицензия
на поп-арт.
Всем, кто пересмотрел свои взгляды на
проявляющийся азарт.
Всем, кто увидел в простом ликовании далёкий берег.
Всем, кто мельчайшие детали решил размножить —
верит.
Наложенным блеском на голодные витрины парик
серебрится.
В радужном свете красива бывает и свежая пицца.

Заплываю в свои девяностые на волнах музыки.
Пение хором, басы и художественные крики.
Как я любил, грешным делом, заслушиваться
эпохами.
Всё немыслимое многоцветие, наполняемое хохотом.
Пыльный мир отъезжает в сторону, будто
шкаф-купе.
Воображариум снова открыт. Мы на жёлтой тропе.
Шахматные зори, омуты противоречий и жучок —
Битл Джус резвится на грядке, но никому ни-ни,
молчок.
Мы крадёмся к дому-монстру, который построил
Джек.
Не нужно стучать зубами от страха, у нас оберег.
Солнечный лучик, зажатый пальчиками в узелок.
В камешке из дырочки в душу заглянет Бог.
Я – генерал, армия моя не подчиняется дождям.
Реки у нас прозрачней, а лужи подобны морям.
Бескрайние горизонты кубическими смешинками
измеряются
и друзей так много, что на площади не вмещаются.
Вот с оркестром встречают наш утренний локомотив.
В цветах улыбки, в воздухе крикливый мотив.
Широта хохота открывает железные двери
в ту страну, что искал художник, ежедневно потея.
В этих тропинках столько счастливых встреч
и совпадений!
В ветре запахи чего-то родного, как водопад
настроений.

Вязали девушки-смычки
чернично-розовые своды,
колодцы, горы и дворцы
в букеты продолженья рода.

На кружева скалистых дней
надёжно падали рассветы
и настроение извне
росло и строилось в сонеты.

Сочнее свежих апельсин,
протяжней проклятых пустыней
играл безногий клавесин
руками марсианских лилий.

Город – соринка в моём глазу.
Солнце – человек, имеющий силу.
Сердце летит на полном газу
в испепеляющую Баб-илу.

Музыка льётся, виляя хвостом
из звёздно-гитарного соло,
восставшего за золотым мостом
молекулой арии в космосе новом.

Дом мой узкий – галактика.
Задворками велик океан.
Глаза разделены на квадратики
в иллюминаторах сгинувших стран.

Значимое непознанное мерило бытия
за скобками существования титанического далека.
Изучение приращенного квантового я,
поглощающего промокающие облака.

Выживают лишь узоры для обузданья ветров
в вечной пустыне неосознанных последствий.
Выдаиваю бледное молоко звёздных коров,
дополняя вечную книгу радостных несоответствий.

Готов смеяться над днём своего существования
и секундой своего глобального безрассудства.
От великого до медленного убывания
в бензобаках вечности мысли пасутся.

Не я ли пули в смех переплавляю?
Не я ль в ресницах свой свет несу?
Не мою ли корону ночи отняли
и вручили смерти унынья косу.

Не вижу, кто ещё также весел.
Не слышу я песни, краше моей.
Из ядов жизни нет лучше смеси,
что льётся мёдом вдоль рек и морей.

Слух мой точен и симметричен,
хоть и не вечен мой сад мечты.
Огонь мой верный, огонь – опричник,
руками света ращу цветы.

Нам ли бояться света первородного,
небом прозренья гвоздившего нас?
Из бездны страха, друга голодного,
высь струится радостью глаз.

Радость не бывает обдуманной.
Встречу предугадать нельзя.
Жизнь, наводнённую шумами,
в песню превратит заря.

Осколки, битые космосом,
соединит рука вселенной,
и запоёт ангельским голосом
любовь, слаще сирены.

Вьётся вечное веретено,
соединяющее сердца,
рождая маленькое зерно,
способное любить до конца.

А мы всё пишем про него воспоминанья.
И мы всё ждём, когда придёт чудак.
И посредине ничего построит зданье
из песен и стихов. И всё – за так.

Не поняли его, а просто знали:
мы – в формуле, а он – за целиной.
Не осязая под ногами магистрали,
мы шли за музыкой его и за луной.

Он уходил и выходил на сцену.
Он говорил, что не посмел никто.
Он предрекал паденье Карфагена.
И звёздное нам приоткрыл окно.

Веки мои стихами движимы.
Ресницы ветрами обласканы.
Ноги растут из царства нижнего.
Глаза разноцветными светят красками.

Генератор пускает морские сирены
прямо к солнцу в обратную связь.
Из воды извлекаю я лёгкую пену.
И никто мне не ворог,
никто мне не князь.

Упёршись в пустоту, постой, подумай,
как стук копыт среди иного шума
чеканит фраз канву и сваривает стыки,
шлифует все мазки, накладывает блики
на бутафорию фигур, идущих на сознанье
из вязкого, с углами, ломаного зданья
в бювет, к лучам, на золотой косе,
постигнуть здешний мир, но далеко не всем.

На изгородь-иероглиф ползут живые крыши,
как взгляды из картин – лучизм и выше.
Деревьев вой, их взгляды, их улыбки,
тела все вышиты былинной ниткой.
Свобода сильных рук, от грабель звенья,
как пойманные в плен забытые мгновенья,
и красный конь летит в божественный восход.
Палитра дней бездомных попросится в проход.
Из застаревших хат архангел Михаил
по чёрным струнам вен вверху трубил.
Глаза с портрета без ограниченья вдаль.
Цветов кровавые распятья как медаль.
И скорбь рассыплется берёзовой листвой,
тщета столетий – дым с морозной пустотой.