Елизавета Полонская - Стихотворения и поэмы

Таких больших иссиня черных глаз,
Таких ресниц — стрельчатых и тяжелых,
Не может появиться среди вас,
В холодных и убогих ваших селах.

Нет, только там, где блеск и зной, и синь,
Под жгучим небом Палестины
В дыханье четырех больших пустынь,
Бог Саваоф мог дать такого сына.

Оконце низко — улица узка.
Учись закону, данному от Бога.
Над городом сурова и тяжка —
Надгробным камнем встала синагога.

Квадратных букв знакомый строг узор,
Опущены тяжелые ресницы,
Все тоньше пальцы, пристальнее взор,
Все медленнее желтые страницы.

Как весело пастуший рог звучит,
С горы Хоризмы вечер гонит стадо —
Кто, смуглая, пришельцу расточит
Колодца потаенную прохладу?

Кто подведет к накрытому столу
И старцу с бородой слоновой кости
Смиренно скажет: «Господу хвалу,
Отец, я привела к нам гостя»?

Наследника святая слава ждет,
В стране изгнанья нам услада — тора,
Не будет жалок и унижен тот,
Кем избрана высокая опора.

Прогрохотало. Боевых орудий
Ударил первый неизбежный гром,
И в ужасе, покинув отчий дом,
Бежали обезумевшие люди.

Как стадо пыльное, где в тесной груде
Пасутся овцы жарким летним днем,
Встревоженные грозовым дождем,
Шарахается и долго мчаться будет:

И мечется по улицам оно,
И дыбится, смятения полно,
И топчут задние ряды упавших —

Так люди, позабыв, как звался Бог,
Бежали на восток от сел пылавших.
И встал крестами свежий след дорог.

Здесь, в глубине литейной мастерской
Пылали горны под раскаты грома,
И вспыхивала звездами солома,
И тек чугун расплавленной рекой.

Но город вымер. Ледяной покой
И жгучий холод здесь теперь как дома.
Как смерть непобедима их истома
Для тела с человеческой тоской.

Последней мастерской чернорабочий,
Людских богатств последний властелин,
На стынущей земле лежит один.

Глаза глядят во мглу полярной ночи,
Но как вода в земле, в нем кровь замерзла,
И на коленях смерть к нему подползла.

Мурлычет сын, поет вода.
За дверью ночь и ночь всегда.
Мой ветер пьян,
Он рвет бурьян,
Уныло свищет сквозь туман…
Метет листы,
И гнет кусты,
И стонет там из темноты…
Закрою дверь, усни теперь.
Придет пушистый мягкий зверь.
Мой мальчик сыт, он крепко спит,
Веселый сон над ним кружит.
А толстый кот
Ему поет
Про сало, сливки и про мед, —
Глядит на нас,
И щурит глаз.
Уж дня последний свет погас.

День сегодня кажется добрее,
Оттого что выпал белый снег.
Кажется, еще не начинался
Маятника торопливый бег.

Позднего декабрьского рассвета
Слаб и скуден сумеречный луч,
До полудня средь высоких туч
Не померкнет серп ночной планеты.

Стань на улице еще пустынной
Нашей северной большой страны,
Пусть твои глаза и наше сердце
Будут светлым сумраком полны.

Не для близких телом, не для милых
Этим днем насытиться спеши,
Для своей измученной, постылой,
Молча голодающей Души.

Бьет барабан сухой и гулкий.
Играет медь, идут полки.
Бьет барабан сухой и гулкий.
Слагаем нежные стихи.

Играет медь, идут полки
Стремительно, неудержимы.
Слагаем нежные стихи,
Для нас слетают серафимы.

Стремительно, неудержимы,
Пройдут над царственной Невой.
Для нас слетают серафимы
Под звуки арфы золотой.

Пройдут над царственной Невой,
По улицам пустым и звонким.
Под звуки арфы золотой
Поэт становится ребенком.

По улицам пустым и звонким
Их беспокойный рок влечет.
Поэт становится ребенком,
И время замедляет счет.

Их беспокойный рок влечет
По площадям, по переулкам.
И время замедляет счет.
Бьет барабан сухой и гулкий.

В турнирах слова опытный игрок,
Он знает силу шахматного хода.
В нем талмудистов славная порода
И жив германской мудрости урок.

Он времени познал последний срок
По Книге Бытия, из темных книг Исхода.
Он после бурь семнадцатого года —
Последний метафизики пророк.

Но у людей иные есть уставы,
Восторги мысли и утехи славы
Не могут заменить любовный яд,
И он, как мы, томится сладкой мукой
И ждет случайности, и верною порукой —
Двух карих глаз смиренно дерзкий взгляд.

Как репейник зеленый и цепкий,
Эти малые детские руки…
И дрожит на ладони моей
Неразумное детское сердце.
Это кровь моя в нем стучит
И мое прижимается тело,
Чтобы сблизиться, слиться, стесниться,
Чтобы сделаться, снова, одним.
И за трепет доверчивых рук
И за тоненький, ласковый лепет,
Не подумав, — отдам навсегда
Все, что было когда-то моим
На моей ненаглядной земле:
Я отдам — мои ранние утра,
Я отдам — мои белые ночи,
Июльский полдень в сосновом лесу,
Где курится тяжелая хвоя,
Где клонятся сами колени,
А рука горяча и суха…
Я отдам — переулки в Париже,
Низкой Шельды — широкий разлив…
И надежду на встречу с тобою,
И ее, — я отдам, наконец.
Буду нищей слепой и старухой,
Но счастливой, счастливой, счастливой
И спокойной, как первая мать.

Сменяются дни и проходят года,
И с каждою ночью все ближе беда
Над этим отверженным краем.
Сменяются дни и проходят года,
И мы ко всему привыкаем.

Охотницей окликнуты подруги;
Умчался лесом пестрый хоровод…
Что ж ты стоишь, о нимфа, в тесном круге?
Псы заливаются — вперед, вперед!

Не девушкой причудливой и ломкой,
С ключом иль чашей в сложенных руках, —
Ты мне предстала в этот вечер громко
С улыбкою на стиснутых губах.

Был Петербург там, за фронтоном залы…
Ноябрь, Фонтанка, черная вода…
Ты или я так медленно сказала:
«Ты закатилась, тонкая звезда!»

Я не люблю той скованной улыбки,
Сияния еще девичьих глаз.
«Песнь торжествующей…» еще играют скрипки.
«Песнь торжествующей…» в ее последний раз…