Наталия Солодкая - Волшебство (сборник)
Ускорившееся время сократило расстояния, но отдалило друг от друга людей. Теперь самые близкие люди годами общаются лишь по телефону, а видятся – по скайпу, обмениваются новостями в социальных сетях, ссорятся и мирятся через SMS-ки, горюют на форумах и сплетничают в чатах. Изменился и наш язык общения: покороче и по существу дела, остальное – в прилагаемой ссылке. Кажется, навсегда ушли из нашей жизни, оставшись далеко в детстве, путешествия на поезде в гости к родным, выплескивающаяся через край радость объятий с целой толпой встречающих родственников, истомившихся в ожидании на перроне вокзала; мокрые, солёные от счастливых слёз поцелуи и радостно-суетливое выхватывание друг у друга из рук чемоданов и сумок.
А письма… Их принимались писать не торопясь, отрешившись ото всех дел и хлопот, сосредоточившись и настроив внутренние струны на общение с тем, кто сейчас далеко, но чей образ незримо присутствует в сердце. И эта невидимая связь была столь реальной, что письмо являло собою нечто большее, нежели средство передачи информации. Письмо было разновидностью живого общения, при котором рукописные строки каким-то непостижимым образом передавали адресату всю палитру чувств, которые хотел донести до него автор. Писем с нетерпением ждали, а, дождавшись, вскрывали конверт так, словно готовились приступить к трапезе. Затем, уединившись, начинали читать, смакуя каждое слово, каждый неповторимый и присущий только дорогому человеку речевой оборот, впитывая всё, чем пропитаны строки, выведенные его рукой. Такими письмами до конца своих дней обменивались моя Бабушка и её сестра. Такие письма они писали своим взрослым, разлетевшимся из родительского дома детям.
Удивительно, но, даже получив благополучное по содержанию письмо, Бабушки безошибочно чувствовали, когда, щадя их душевный покой, близкие люди утаивали от них какие-то тревожные новости.
– Ой, чует моё сердце, что-то Нюра от меня скрывает, хоть и пишет, что всё хорошо. По написанному чувствую: дела там неважные. Что-то случилось – прочитав письмо от сестры, восклицала Бабушка.
И начинала взволнованно собираться на почту заказывать междугородний разговор с сестрой.
– Так я и знала! Уж меня не провёдешь, коли письмо в руках держу. Нюра-то моя слегла, даже не смогла на переговорный прийти. Нина со мной говорила и честно во всём призналась – вернувшись с переговорного пункта, сокрушённо сообщала расстроенная Бабушка.
Как жаль, что ни одно из тех писем не сохранилось: они исчезли, растворились в том невозвратимом времени, в котором остались наши ушедшие родные люди. А нынче таких писем больше не пишут. Кто знает, может, дело вовсе не в ускорившемся времени и современных информационных чудесах? Возможно, освобождая место для даров цивилизации, мы постепенно вытеснили из своих сердец и забыли тот особый язык, на котором общаются человеческие души.
Как мне хотелось подержать в руках такое говорящее, исполненное искренностью и согревающее душевным теплом послание! И однажды судьба предоставила мне эту возможность, позволив через написанные сердцем строки прикоснуться к чужой душе.
Как-то весной решила я прогуляться по нашему старому городскому парку. Мой организм, измученный рабочими авралами, производственной гонкой, нервотрёпкой и постоянными перегрузками требовал остановки, паузы, передышки, предупреждая тревожными звоночками о грозящей капитальной поломке, подобно двигателю, который эксплуатировали с превышением всех допустимых норм нагрузок.
Облачившись в удобные джинсы, просторную куртку, разношенные по ноге кроссовки, натянув почти до бровей вязаную шапочку, я привычно накинула на плечо сумку и уже собралась сказать дочери, чтобы закрыла за мной. Но она, услышав мою возню в прихожей, прокричала через дверь, из-за которой доносилось кваканье и чпоканье – звуки какой-то компьютерной игры:
– Ма-ам, ты что уходишь? Возьми с собой ключи, я скоро тоже ухожу к Янке.
– Малыш, я – в парк, пойду прогуляюсь, воздухом подышу, а то на улице совсем не бываю. А что у тебя за дела сегодня с Янкой, если не секрет? – сунув голову в приоткрытую дверь, полюбопытствовала я.
Оторвав глаза от монитора ноутбука и взглянув на меня, дочь вместо ответа на вопрос разразилась гневной тирадой, приправив её выразительной гримасой:
– Опя-я-ть! Мам, я всё-таки когда-нибудь сожгу эту твою куртку! Прямо вон на той мусорке под нашими окнами. Я уже видеть её на тебе не могу, это ж кошмар какой-то. И что у тебя на голове за чеплышка такая? Боже, а что за лапти ты напялила? А этот баул… Ты что, в эвакуацию собралась?
И уже обессилено-умоляющим тоном:
– Мамулькин, ну ты же у меня красивая, а что с собой делаешь? Тебе что, надеть нечего? Пальтишко такое милое купила и не носишь. И шляпка к нему какая классная, ты в ней – просто картинка. А ни разу так не надела.
– Настоящую красоту ничем не испортишь, – отшучиваюсь я, смутившись под натиском критики, которую в последнее время слышу от дочери всё чаще. И для убедительности добавляю:
– А спортивный стиль вполне уместен для прогулки. И куртка эта очень удобная, вон сколько у неё кармашков всяких, и цвет ещё вполне…
– Да уж, ничего не остается, как воскликнуть: «Сколько шику в этой рвани!». А цвет действительно, незаменим в условиях маскировки в зоне боевых действий. Мамуль, ну завязывай ты с этим своим «спортивным стилем». Ну не твоё это. Такое впечатление, что ты под всем этим спрятаться хочешь, чтобы никто не увидел, какая ты на самом деле.
– Ну, хватит, котёнок. Уж совсем меня заклевала. Я ведь иду просто воздухом подышать. Перед кем мне там красоваться? Лишь бы телу комфортно было, а душе наслаждаться ничто не может помешать.
– Удивляюсь тебе, мам, такие простые вещи должна тебе объяснять. Ну, разве красуются для кого-то? Почему кого-то ты ставишь выше себя? Ты для самой себя красуйся и этой красотой наслаждайся. Тебя природа с любовью создала, каждую черточку выточила, а ты ей взаимной любовью не платишь. Ты, мамулькин, себя не любишь, – со вздохом исчерпавшего доводы человека, констатировала дочь.
Мне от такой рассудительной речи моей тинэйджерки даже расхотелось куда-либо идти.
– Малыш, обещаю тебе исправиться.
– И куртку эту ликвидируешь? – оживилась дочь.
– Ликвидирую, клянусь – подтвердив клятву жестом поднятой открытой ладони, тожественно произнесла я.
– Я тебя люблю, мамулькин, – отдав дань священному ритуалу завершения любого нашего контакта, дочь послала мне воздушный поцелуй. – А ты меня?
– И я тебя, стрекозка.
Мне хотелось поскорее выскользнуть из этого диалога. Что я могла ответить дочери? Что она права? Она ведь не против этого прикида как такового протестовала. Её чувствительная натура интуитивно улавливала прогрессирующее искажение моего внутреннего пространства, нарушение в нём естественной гармонии, проекцией которых и становилось изменение моего внешнего облика. Я и сама чувствовала, что меняюсь, позволяю нивелироваться и стираться тому, из чего состояла моя индивидуальность, сдавая то один свой рубеж, то другой, отступая под натиском безликости. Я незаметно становилась частью толпы. Я теряла себя, а дочь меня терять не хотела.
IIЗнакомая с детства кованая парковая ограда всегда казалась мне не просто забором, выделявшим внутри города зону отдыха. Она была для меня границей между двумя мирами, каждый из которых жил по своим законам, и в каждом из которых текло своё время. Я узнала этот секрет ещё в детстве, когда Бабушка, тщательно принарядившись сама и придирчиво выбрав наряд для внучки, отправлялась с нею в одно из своих путешествий по чудесным мирам. Для этого нужна была сущая малость: просто перейти границу. Так было тогда. Так было и сейчас. Едва я ступила за кованую парковую ограду, как оказалась в той самой, хорошо знакомой мне, другой реальности. Мы узнали друг друга. Иначе и быть не могло. Этот гостеприимный мир вспомнил меня, как помнил всех своих гостей. Старые аллеи, которые, конечно же, видели прогулки за ручку с Бабушкой маленькой нарядной барышни, приветливо накрыли меня светло-зелёной кружевной дымкой новорождённой листвы, которую насквозь прошивали ослепительные солнечные иглы. Воздух – такой острый, пронзительный, насыщенный растворёнными в нём запахами и наполненный животворными силами – его хотелось не просто жадно вдыхать, его хотелось пить.
– Ну куда ты голову задрала? Чего там ты увидела-то? Гляди у меня, закружишься, упадёшь, а я словить не успею, – сетовала, бывало, Бабушка, поправляя соломенную шляпку с вишенками, соскочившую с головы внучки на спину и держащуюся только на лентах под подбородком.
– Ба, можно я немножечко полетаю? Самую чуточку, ладно? – умоляюще складывала ладошки маленькая барышня.
Как когда-то давно-давно я закинула голову вверх, распростёрла в стороны руки, и в тот же миг всё моё существо растворилось в упоительном ощущении парения. Всё это светло-зелёное ажурное великолепие, подхватив и закружив меня, устремилось в бездонную прозрачную лазурь, источающую пьянящие запахи и что-то ещё, неуловимое, растворённое в этой бездонности и бесконечности.
