Александр Тиняков (Одинокий) - Стихотворения
EGO SUM QUI SUM
(АЗ ЕСМЬ СУЩИЙ)
ТРЕТЬЯ КНИГА СТИХОВ
1921-1922гг.
ПредисловиеЯ знаю, что многие читатели встретят мои стихи с негодованием, что автор объявят безнравственным человеком, а его книжку – общественно-вредной.
Такой подход к делу будет, однако, вполне неправильным.
Дело поэта, – как и всякого художника, – состоит не в том, чтобы строить или переустраивать жизнь, и не в том, чтобы судить ее, а в том, главным образом, чтобы отражать ее проявления.
В жизни же, как известно, всегда было, есть и будет, наряду с тем, что считается прекрасным и добрым, и то, что признается безобразным и злым. Художник, в моментытворчества по существу своему чуждый морали, волен изображать любое проявление жизни, «доброе» рядом с «злым», «отвратительное» наряду с «прекрасным».
За сюжеты и темы поэта судить нельзя, невозможно, немыслимо! Судить его можно лишь за то, как он справился со своей темой.
Я в моей книге беру современного человека во всей его неприкрашенной наготе.
Рожденные и воспитанные в нездоровых и неестественных условиях, созданных развитием капитализма, все мы – вплоть до самых лучших из нас, – не свободны от эгоизма, от известной косности и распущенности, от склонности к различного рода эксцессам и т.п.
Поскольку я являюсь общественным деятелем – хотя бы, например, в качестве сотрудника Советских газет, – я боролся и борюсь с такими антиобщественными навыками и склонностями,
Но поскольку я выступаю в качестве художника, желающего отразить психологию, скажем, кутилы или дошедшего до предельной черты эгоиста, тем более, если я говорю от лица подобных типов, – я не могу в то же время судить их и подчеркивать в моих стихах, что эти типы – плохи и что их ощущения, переживания и действия суть «зло».
Если я передаю настроения загулявшего литератора, с восторгом говорящего о своем загуле, – это отнюдь не значит, что я «воспеваю» его и утверждаю как нечто положительное. Я только остаюсь в пределах художественной добросовестности, я только рисую, а судить о нарисованном мною образе с моральной или общественной точки зрения предоставляю читателю.
Убежден, что нарисованные мною образы и выраженные мною ощущения современного среднего человека никого не соблазнят и никому не повредят. Кутилы и распутники будут и без наших стихов предаваться кутежам и распутству, а людей, к этому органически не склонных, не увлечешь в эти дебри никакими картинами, никакими стихами.
Ко всему изложенному присовокупляю, что основная идея моей книжки далека как от «воспевания зла», так и от «пессимизма».
Об этом с достаточной ясностью говорит заключительное стихотворение книги. Да! в современном человеке много гадкого, но он – не гад, он всего-навсего «гадкий утенок» из андерсеновской сказки, то есть существо, еще само не знающее, насколько оно прекрасно и какие великие возможности скрываются в нем.
И, наконец, еще одно замечание по поводу стихотворения «Радость жизни», в котором упоминается имя Гумилева. Стихи эти были написаны более чем за месяц до смерти Гумилева, и тогда же я читал их моим литературным знакомым. Отсюда ясно, что никакого отношения к политической деятельности Гумилева и к ее драматическому концу мои стихи не имели и не имеют. По поводу нелепой и преступной авантюры, в которой принял участие Гумилев, я высказался в свое время на страницах «Красного Балтийского Флота» ( 10 сентября 1921г., №90) и мнения моего об этом деле не меняю, и не вижу никакой надобности в том, чтобы делать из имени Гумилева нечто «неприкосновенное».
Александр Тиняков
7-го июня 1924 г.
Ленинград
Любовь к себеЯ судьбу свою горькую, мрачную
Ни на что не желаю менять:
Начал жизнь я мою неудачную, –
Я же буду ее и кончать!
Больше бога, Героя и Гения
Обожаю себя самого,
И святей моего поклонения
Нет на нашей земле ничего.
Неудачи мои и пороки
И немытый, в расчесах, живот,
И бездарных стихов моих строки,
И одежды заношенной пот –
Я люблю бесконечно, безмерно,
Больше всяких чудес бытия,
Потому что я знаю наверно,
Что я – это – Я!
Я не лучше других, не умнее,
Не за силу и доблесть мою
Я любовью к себе пламенею
И себе славословье пою.
Я такой же бессильный и тленный,
Я такая же тень бытия,
Как и все в бесконечной вселенной,
Но я – это – Я!
Едут навстречу мне гробики полные,
В каждом – мертвец молодой,
Сердцу от этого весело, радостно,
Словно березке весной!
Вы околели, собаки несчастные, –
Я же дышу и хожу.
Крышки над вами забиты тяжелые, –
Я же на небо гляжу!
Может, – в тех гробиках гении разные,
Может, – поэт Гумилев…
Я же, презренный и всеми оплеванный,
Жив и здоров!
Скоро, конечно, и я тоже сделаюсь
Падалью, полной червей,
Но пока жив, – я ликую над трупами
Раньше умерших людей.
Пышны юбки, алы губки,
Лихо тренькает рояль…
Проституточки-голубки,
Ничего для вас не жаль…
Я – писатель, старый идол,
Тридцать дней в углу сидел,
Но аванс издатель выдал –
Я к вам вихрем прилетел.
Я писал трактат о Будде,
Про Тибет и про Китай,
Но девчонок милых груди
Слаще, чем буддийский рай.
Завтра снова я засяду
За тяжелый милый труд, –
Пусть же нынче до упаду
Девки пляшут и поют.
Кто назвал разгул пороком?
Думать надо, что – дурак!
Пойте, девки, песни хором,
Пейте, ангелы, коньяк!
Все на месте, все за делом
И торгует всяк собой:
Проститутка статным телом,
Я – талантом и душой!
И покуда мы здоровы,
Будем бойко торговать!
А коль к нам ханжи суровы,
Нам на это наплевать!
Существованье беззаботное
В удел природа мне дала:
Живу – двуногое животное, –
Не зная ни добра, ни зла.
Всегда покорствую владыке я,
Который держит бич и корм,
И чужды мне стремленья дикие
И жажда глупая реформ.
Услышу <слово> коль про бога я, –
Я только прыскаю в кулак:
Чья мысль бездарная, убогая
Могла в пустой поверить знак?
В свои лишь мускулы я верую
И знаю: сладостно пожрать!
На все, что за телесной сферою,
Мне совершенно наплевать.
Когда ж промчатся дни немногие
И смерть предстанет предо мной,
То протяну спокойно ноги я
И мирно сделаюсь землей.
Ухо во всю жизнь может не слышать звуков тимпана, лютни
и флейты; зрение обойдется и без созерцания садов; обоняние
легко лишается запаха розы и базилика; а если нет мягкой, полной
подушки, все же хорошо можно заснуть, положивши в изголовье
камень; если не найдется для сна подруги, можешь обнять руками
себя самого – но вот бессовестное чрево, изогнутое кишками,
не выдерживает и не может ни с чем примириться.
Саади
Пищи сладкой, пищи вкусной
Даруй мне, судьба моя, —
И любой поступок гнусный
Совершу за пищу я
Я свернусь бараньим рогом
И на брюхе поползу,
Насмеюсь, как хам, над Богом,
Оскверню свою слезу.
В сердце чистое нагажу,
Крылья мыслям остригу,
Совершу грабеж и кражу,
Пятки вылижу врагу.
За кусок конины с хлебом
Иль за фунт гнилой трески
Я, — порвав все связи с небом, —
В ад полезу, в батраки.
Дайте мне ярмо на шею,
Но дозвольте мне поесть.
Сладко сытому лакею
И горька без пищи честь.
За веком век Христовы слуги,
Добро венчая, зло клянут
И, заключившись в тесном круге,
Творят над Миром страшный суд.
Я их заветы отвергаю.
Добра от зла не отличаю, –
И все ж я, несомненно, жив,
И даже весело играю,
И даже в горестях счастлив.
Я знаю: в мире бесконечном
Наш человеческий аршин
Не может измерять глубин –
И вижу брата в каждом встречном.
Постигнув вещую науку,
Преодолев земную муку,
Разрушив тесную тюрьму –
Святому жму я крепко руку,
Убийце руку крепко жму.
Все, в чем есть морали привкус,
Мне противно и смешно
И гнилым Христовым духом
Для меня осквернено.
Лишь глупец иль худосочный
Спросит: «Жизнь зачем дана?»
Мудрый, сильный и здоровый
Жизнью пьян, как от вина.
Без сомнений и вопросов
Он проводит ночь и день;
Если ж станет на пороге
Ранней смерти злая тень, –
Отмахнется он от гостьи,
А коль гостья не уйдет,
Он спокойно сложит руки,
Стиснет зубы и умрет.
Все мило для мудрого в Мире,
Все свято для чистого в нем:
Сидеть ли, наевшись, в сортире,
Упиться ль до хмеля вином,
Иль с девкой публичной, распутной
На грязных возлечь простынях
И, грезе отдавшись минутной,
Забыться в животных страстях.
В «железку» в притоне, средь пьяниц,
Играть до рассвета, – а там,
Завидев на тучках румянец, –
Подняться навстречу лучам
И, выигрыш бросив бродягам,
Уйти на раздолье полей,
Бродить по безлюдным оврагам,
Вникая в жужжанье шмелей,
Слагая певучие строки
О боге, о вечной красе,
О сказочном, дальнем Востоке,
О нашем российском овсе!
И снова в столицу вернуться,
В редакции взять гонорар,
И снова вином захлебнуться,
И вновь погрузиться в угар.
Все мило, все чисто и свято,
И совести нет никакой,
И сердце восторгом объято
Пред милой, земной красотой.
Насолил я всем с избытком:
Крайним, средним, правым, левым!
Все меня отвергли с гневом
И подвергли тяжким пыткам.
Голод, холод, безодёжье,
В снег ступаю пяткой голой…
Сам же песенкой веселой
Прославляю бездорожье!
И в ответ на все страданья
Я скажу: хоть как терзайте,
Хоть возьмите — расстреляйте, —
Я — свободное созданье!
Нынче — левый, завтра — правый,
Послезавтра — никакой,
Но всегда слегка лукавый
И навеки — только свой!
Палестинский пигмей худосочный,
Надоел нам жестоко Христос,
Радость жизни он сделал непрочной,
Весть об аде он людям принес.
Но довольно возиться с распятым
И пора уж сказать: он – не бог;
Он родился и вырос проклятым,
По-людски веселиться не мог.
И без дела бродил по дорогам,
И в душе был мертвей мертвеца,
И, ютясь по глухим синагогам,
Проповедовал близость конца.
В наше время его б посадили
К сумасшедшим, за крепкую дверь,
Ибо верно б теперь рассудили,
Что он был вырожденец и зверь.
Но тогда его глупые речи
И запачканный, грубый хитон
Поражали сильнее картечи
Истеричных подростков и жен.
И хоть взял его царственный Ирод,
И распял его мудрый Пилат.
Все же был им в сознании вырыт
Отвратительный, мерзостный ад.
Но довольно садиста мы чтили,
Много крови он выпил, вампир!
Догнивай же в безвестной могиле, –
Без тебя будет радостней Мир!
Любить и ненавидеть глупо.
Явленья мира все равны,
И лик прелестнейшей жены
Ничем не лучше лика трупа.
Но я в жену желанье вдуну
И повлеку с собою спать…
Для трупа же иная стать:
Взгляну, нюхну и только сплюну!
Я гадкий и грязный утенок,
Живу я на заднем дворе,
Мой голос пронзительно звонок
И будит других на заре.
Но только что птичник проснется
И жизнь по углам закипит,
Судьба надо мной засмеется, –
Гусыня змеей зашипит,
Щипнет меня злобная утка,
Оглушит индийский петух, –
И станет мне горько и жутко,
Поникнет обиженных дух.
Стараяся птичнице грозной
Не броситься даром в глаза,
Прижмусь я за кучей навозной
И очи застелет слеза.
Но чую под крыльями силу
И сердце трепещет в груди:
Не нынче, так завтра могилу
Сыщу я себе впереди!
Я видел парящих высоко
Прекрасных и царственных птиц:
Они прилетали с Востока,
И пал я молитвенно ниц.
Вот кем-то, гонимый судьбою,
От муки сердечной стеня,
На крылышках трепетных взмою
И крикну: «Убейте меня!»
…Забылся я, гадкий утенок,
И вскрикнул… И вздрогнул я сам:
Как голос мой мощен и звонок,
Как тянет меня к небесам!
В моей книге высказана некая несомненная правда.
