Вадим Степанцов - Орден куртуазных маньеристов (Сборник)

Как приятно в Доме журналиста
Кофе пить и просто выпивать!
В ресторане там светло и чисто,
А в подсобке - мягкая кровать.

Там три куртуазных маньериста,
Нализавшись, любят почивать,
А потом приводят им таксиста,
Сообщают, что пора вставать.

Им же хочется продолжить пьянку;
На худой конец - официантку
Требуют они на полчаса.
Что поделать - им ее приводят.
Через полчаса они выходят,
Мутным взором ресторан обводят,
Силятся пригладить волоса,
А в подсобке чистоту наводит
Плачущая девица-краса.

Мне ведомо, что в Доме журналиста
Есть коридоры вроде катакомб.
Их не найдут вовек криминалисты,
Хоть проявляют чванство и апломб.

Там в кабинетиках капиталисты
Ласкают восхитительных секс-бомб,
И женщины смеются серебристо,
И их зрачки напоминают ромб.

А если закупорит сердце тромб
У пылкого не в меру мазохиста -
Здесь все дела обделывают чисто:
Его несут на шум далеких помп,

Что гонят воду прочь из подземелья,
И голова любителя веселья
Мотается в пути туда-сюда.
Промолвит некто:"Ну, прощай, болезный",-
И заскрежещет ржавый люк железный,
И далеко внизу плеснет вода.

(Это и следующее стихотворения не верстать)

Дом журналиста посещать не надо,
Там все непросто, черт меня возьми,
Там призраки, восставшие из ада,
Уныло бродят, лязгая костьми.

Там не поможет глупая бравада,
Поскольку вечером, часам к восьми,
Полезет, как из лопнувшего зада,
Вся эта мразь глумиться над людьми.

Там в туалете жирный Жданов-Выхин
Душить внезапно начинает сзади -
Палач культуры сталинских времен;
Живой покойник, Юрий Щекочихин,
Покусывает всех, почти не глядя,
Чтоб стали все вампирами, как он;
Но коль в карманы миллион запихан,
Гулять без страха можешь в ихнем стаде,
Ведь нечисть уважает миллион.

Дом журналиста был особым залом
Снабжен еще на стадии проекта.
Туда меня провел сырым подвалом
Неразговорчивый безликий некто.

Вдруг двери распахнулись, тьмы не стало,
И журналистов потайная секта,
Похабно извиваясь, заплясала
Вокруг весьма зловещего объекта.

То был кумир, весь умащенный салом,
С гляделками без тени интеллекта.
Понятно, что нормальный человек-то
В него лишь плюнул бы, как в яму с калом.

Но журналисты вкруг него скакали,
Валяясь, если говорить о кале,
В зловонных испражнениях кумира;
В нем жизнь своя какая-то кипела
И он гримасы строил то и дело -
От смеха феи до морщин вампира,
В толпу выплевывая денег пачки,-
И падали сектанты на карачки
И грызлись, как злодеи у Шекспира,
И наконец какой-нибудь проныра
Завладевал добычею помятой.
И мне сказал мой мрачный провожатый:
"То журналистика, властитель мира".

Если дама тебе непослушна
И нейдет за тобою в кровать,
Посмотри на нее равнодушно
И начни заунывно зевать.

Пусть тоску и тяжелую скуку
Помутившийся выразит взгляд;
Заведи себе за спину руку
И почесывай спину и зад.

Утомительна женская прелесть,
На которой костюм и трусы.
Вправив косо стоящую челюсть,
Выразительно глянь на часы.

Если женскую суть в человеке
Кружевные скрывают портки,
То свинцом наливаются веки,
Опускаются рта уголки.

Бесконечно скучна и никчемна
Человечица как существо,
Коль пытается выглядеть скромно,
Удивляя незнамо кого.

Вот развратница - дело другое,
Чрезвычайно занятна она.
Изучать ее тело тугое
Можно целые сутки без сна.

Но занятного в дамочке мало,
Если тряпки с нее не сорвать.
Так начни, наклоняясь к бокалу,
Угрожающе носом клевать.

Эта цаца довольна собою,
Потому что тебе не дала,
Ну а ты, задремав, головою
Долбанись о поверхность стола.

Превзойди самого крокодила
По зевательной строгой шкале,
Чтоб гордячка себя ощутила
Лишним грузом на этой земле.

Иногда ты бываешь горячей, как печка,
Иногда же - прохладной, как тихая речка,
На тебя посмотрю я - и плачу невольно:
Так исходит слезами горящая свечка.

Надо мною смеются: разводит, мол, слякоть,
Но подумайте, критики,- как мне не плакать?
Посмотрите, как женщина эта прекрасна,
Ну а я собираюсь ей в душу накакать.

Я сдружился с плохими ребятами рано
И влияли они на меня неустанно,
Мне внушая, что должен мужик лицемерить
И что он не мужик без вранья и обмана.

Всей душой я сожительницу обожаю
И по мере физических сил ублажаю,
А потом говорю, что пора на гастроли,
Ну а сам к проституткам в бордель уезжаю.

Совершенно не хочется мне проституток,
Но у них я болтаюсь по нескольку суток,
Вспоминаю любимую в доме разврата,
И мой взор от раскаянья пьяного жуток.

Сам себе я противен, как скользкая жаба,
Но едва начинаю противиться слабо -
Степанцов, Пеленягрэ и рыжий Григорьев
Заорут на меня:"Ты мужик или баба?!"

К сожалению, жить по-другому нельзя мне,
А иначе метать в меня примутся камни
Степанцов, Пеленягрэ и рыжий Григорьев,
Обзывая слюнтяем, девчонкой и мямлей.

Всё в любимой гармония, всё в ней отрада,
Но мне важно, чтоб слово сказала бригада -
Степанцов, Пеленягрэ и рыжий Григорьев:
"Как Андрюха вести себя с бабами надо".

Ложь выводится быстро на чистую воду,
И любимая, вскрытие сделав комоду,
Заберет чемоданы и к маме помчится,
И печальную мне предоставит свободу.

Не успею я вдуматься в ужас разлада,
Как появятся с гоготом члены бригады -
Степанцов, Пеленягрэ и рыжий Григорьев: "Это дело отметить немедленно надо".

И потащат меня в рестораны и клубы,
И промоет мне водка телесные трубы,
Потеряю я вскоре сознанье от водки
И начну заговаривать девушкам зубы,

Угощать их у стойки,- но, глядя с насеста,
Я увижу, как мне из укромного места
Степанцов, Пеленягрэ и рыжий Григорьев
Корчат рожи и делают гнусные жесты.

Буду девушку я с отвращением гладить,
Потому что пойму, что с судьбою не сладить,
Потому что пойму: все опять повторится
И опять мне придется ей в душу нагадить.

Ничего не могу я поделать с собою,
Ибо стали моей непреложной судьбою
Степанцов, Пеленягрэ и рыжий Григорьев
И растопчут с хихиканьем чувство любое.

Мой читатель, страшись нехороших компаний,
А не то и тебя средь житейских порханий
Охмурят Степанцов, Пеленягрэ, Григорьев
И нагадят на клумбу твоих упований.

"Задержка" - кошмарное, жуткое слово,
Сводящее холодом сердце мужчины,
Обдумывать требуя снова и снова,
Какие у этой задержки причины.

Несчастный ведет себя вроде бы чинно,
На службе бранит подчиненных сурово,
Но он только с виду такой молодчина,
Ведь жизни его покривилась основа.

Подруга лгала, обещая беречься -
Теперь, задремав, он увидит в тревоге
Орущих младенцев паскудные лица.
От ужаса впору в могилу улечься,
И он, кто вовеки не думал о Боге,
Внезапно взахлеб начинает молиться.