Наталья Загвоздина - Дневник. Продолжение

Откуда – что? Недоуменье к точке
кипения стремится. Кипяток
способен обжигать – диагноз точен,
но только обжигается не очень
вселенная, и капает потом
слеза творца – творец строчит напрасно,
должно быть? Но, как красное на красном,
на всём любовь, и разность лишь видна
оттенков в послевкусии вина.

Уже не к месту счёт неаккуратный
через обыденное к празднику, поверх...
Уже всё больше в сговоре куранты
с оставшимся. Ты скорости проверь,

переключи... Не выпусти из сита
частицы... Полюби частицы взор
неброский. Золотой прибавит слиток
такою – не прибавит пылью сор,

что вымели (без надобности будни)...
А скоро и пылинка – на весы.
Посмотришь – головы терзанье буйной
родной – на тонком волосе висит.

День, что картинка, светл и ненавязчив.
Всё как положено по списку, по стихам
учебника («Родная речь»), маячит
такой и завтра – пробуй постигать
его узор переводной, отличье
с самим собой, как будто... На отлично
сдавая декабрю экзамен – жду
ответа от зимы, связав нужду,
как связывают горе, боль, страданье,
идущие на водопой стадами...

А тут чирикают, посвистывают, дразнят
здоровьем, ослепительно завязан
в один пучок весь свет златых лучей...
И слепнешь, и не ждёшь увидеть разность,
да ты её стеречь и не обязан —
туда-сюда – свободно без ключей...

Малышкой-занозой, приблудной овцой
прикинулась боль, и ни с места.
В какие покои, которым овсом
насытить, не знает невеста.

Невеста-хозяйка, невеста-слуга —
вместилище боли захожей,
я, если сегодня – попробуй слукавь! —
ответить, скажу, что за кожей,

отнюдь не за пазухой, ветхий приют
для маленькой блеющей боли...
И жду, когда новые силы придут
ей дать накормиться на воле.

Да кто ж жалеет всех
любивших и писавших,
смолу вливая в зев
горячую, спасая
свою рубашку, что,
известно, ближе к телу,
оставив за чертой
и выводя из темы?!

Они уйдут чредой.
А мы уйдём из тени.

Небо чисто, звёзды ясны,
чуть пониже чьи-то ясли,
над младенцем ночь.

Я по тропочке шагаю,
в церкви свечи зажигают,
чтобы мне помочь.

Что же, что же не расту я,
перепутав всю простую
азбуку вверх дном?

Но уж завтра, в самом деле,
платье школьное надену —
не пойду на дно.

Звёзды ясны, небо чисто,
сердце хрупкое лучится —
как бы не разбить?!

Я шагаю по тропинке:
свечи, звёздочки-дробинки.
Свет – не разлюбить.

Собрала узелок – рукоделье, простая стряпня...
Чем богата, несу. Не сгодится, оставь без обиды.
Нет и шерсти клока – что возьмёшь на разживу с тряпья
моего?! У тебя и без этого хламом забиты

сундуки. Мне б прибраться, да сам не велишь.
Перелистывать пыль продолжают года друг за другом...
Собирала своё – для тебя – узелок не велик,
в нём не больше, чем здесь, в подреберье, в мешочке упругом.

Сердце бьётся, тук-тук... Грусть и радость по кругу бегут.
Чем наполнишь мешок, с тем и едешь, и стали бы спорить?!
Всё дремучее лес, перевёлся в лесу Робин Гуд,
и уже не плывёшь смельчаком коридором Босфора...

Хочу тебя обнять и провести по шерсти
не поперёк, а вдоль, и не гвоздём по жести,
а кистью по холсту

водить... Хочу тебе поправить три подушки,
и душу отогреть, и застегнуть потуже —
прощанье на посту...

Да что ж перебирать «хочу...»?! Простое рядом.
Мы все хотим. А дашь попробовать – порядок
меняется, хоть плач.

И плачем. И несём свои грехи, как гири.
А хочется сложить – всего-то! – панегирик
и кончить – Ис полла...

Лионская игра Пьяццолы быстро лечит.
Баян колеблет звук, в мелодию сложив.
Виолончель вошла, и скрипка чуть полегче
вступила, и рояль добавил в жилы жизнь.

В проветренной Москве хорош лионский ветер.
И, если выбирать, не выйду из дверей.
Летит свободный звук в невидимом конверте
ко мне домой, где нет... ни... ни зверей.

И я влекусь к игре, подвижности и такту
маэстро... Где Лион?! А мы – за тьму и тьму
шагов. Играй, оркестр! В предчувствии антракта
возлюбленно грущу и радуюсь тому.

Однообразно собираю слов
вязанку и несу её в растопку —
горит сухое дерево, как сноп...
Внезапно – дым, костёр уже расстроен
и гаснет... И не спросишь неустоек.

И это так, и это так и будет...
Подолгу вырастают на верблюде
его запасы жизни – два горба.
Вязанок обгоревшая гора,
и дом не обогрет... Но верю людям,

что ждут огня – лишь чистое в чести.
Здесь дождь без объявленья зачастил,
но будет солнце, и дрова просохнут,
и уж тогда не скажут, что присох, мол,
язык мой бедный... Горемычный, молвь!

Потрогать клавиши и вывести на суд
сухой остаток букв, возвышенную сумму —
малютки-муравьи безропотно несут
священный долг, исправно жмёт на зуммер

неназванное... Пробивает час,
когда по мановенью пляска гаснет.
И новое создание, дичась,
как призрак, проступает... Миг – и ясно.

Из такого колодца не выбрать воды.
Родниковая древняя сила
пересилит усилья нужды и беды —
посмотри, коромыслом носила

эту воду праматерь... Вода не мутна,
лишь не плюй в заповедный колодец.
А не то обернёшься (на волос мотай!)
кем-нибудь... не собою – сколотишь

не по мерке себе табурет и скамью,
и ещё кое-что понасущней.
Потому понемногу беру и кормлюсь
из колодца, спасаясь от суши.

Ненасытно взирает герой
за окно – чем теперь поживиться?
Ни напрасно тягаться с горой,
ни с горой рифмовать – уговор! —
он не будет. Гора – не жилица

в этом «действии». Мало ль других
персонажей?! Посмотрим – увидим.
...Друг за дружкою входят в круги
обозренья друзья и враги
за окном...
Представление – выйдет.

Соткать материю не просто —
                не стянуть
и не ослабить – жди и действуй ровно.
А в ниточках запутаться – тонуть
у берега... Услышите: «Да ну,
не может быть...» – покажется, сурово.

Барахтайся! А выбравшись, на ус
мотай и продолжай плести дорожку...
Терпение началом всех наук
недаром остаётся – как паук
укройся в домотканую сторожку.

Задождило. Я снова без сна.
Битый час как волчок на перине.
Дождь идёт, но, увы, не весна,
даже в голову и не берите.

Кто б не знал, как придумать легко
себе это. Плохое решенье.
Не ходи по кривой далеко —
есть поближе прямой перешеек

между мною и мною. Дождит.
Всё кручусь и кручусь. Ночь мельчает...
Засыпаю и слышу: «Дождись...»
«Я дождусь» – в полудрёме мечтаю...

Не поймала. Остались следы.
То бинтую, то дую на рану.
Неужели и волос слетит
с головы? Но вопрос не по рангу.

И не знаю той мази рецепт,
что поможет и верно утешит.
Улетевшее – грозный прицеп
к паровозу... Вагончики – те же.

Не отловишь назад, не вернёшь
слово в клетку, не вычистишь донце.
Только новый рубец навернёшь
на живое в груди веретёнце...

И прощенья прошу, и прощу
наперёд, только б стало как в детстве —
«к лесу задом...», чтоб видеть прищур
визави... И забыть о кокетстве.

Не поймала. В прощенье – залог
живота. Пред тобою повинно
я стою, посыпая золой
себе голову... Чудится злой...
Не пойду на его половину.

Любовь – не хрестоматия в руках
ученика с учителем – о школе
пора забыть. Всё заново, и сам.

Некстати разбираться в ворохах
наук, когда под ложечкою колет
и дрожью повело по волосам...

Кому теперь повем свою печаль седую?
Одна рябина всё ещё горит огнём.
Означенный огонь и ветер не задует,
и дождик не зальёт... Рябина за окном.

И говорит со мной, и ничего не скрыто:
любовь живёт в словах,
любовь живёт меж слов.

И будто ни гугу, ни шёпота, ни крика —
весь выучен словарь —
святое ремесло.