Ирина Кнорринг - О чём поют воды Салгира

Я не забуду тёмных зданий,
Больших, нагромождённых лет.
Ни встреч, ни грустных расставаний
Я здесь не позабуду, нет.

Я говорю, что не покину,
Не променяю никогда
На эту тихую равнину
Мятущиеся города.

Но потаённым знаньем знаю,
Себе безмолвно говорю,
Что жадно я в себя вбираю
Густую, тихую зарю;

Что суета проходит мимо,
А дни по-новому полны
Почти до боли ощутимой,
С ума сводящей тишины.

И больше ничего не надо, —
Ни встреч, ни жалоб, ни стихов, —
Когда в траве высокой сада
Мелькают зонтики цветов;

Когда в кустах белеют розы,
И так прозрачны вечера,
И запах тёплого навоза
Летит с соседнего двора.

Когда стихает голос ветра,
И дышит пьяная земля;
Когда на много километров —
Одни пшеничные поля.

Уже пришла пора элегий —
Спокойных и усталых лет.
К далеким дням любви и неги
Должно быть, возвращенья нет.

И с каждым днём трезвей и строже
Слова, желанья и дела.
Ну, что ж? И я была моложе,
И я счастливее была.

Но все туманней дни и лица,
Хмельнее память бытия.
— Пора, пора и нам проститься,
Пустая молодость моя!

Прости — за жадные желанья,
За всё содеянное зло,
За то, что горьким было знанье,
За то, что мне не повезло…

Теперь я знаю слишком много:
Что счастье не прочней стекла.
И что нельзя просить у Бога
Благополучья и тепла.

Теперь, устав в напрасном беге,
Покорно замедляя шаг,
Печальной музыкой элегий
Пускай потешится душа!

Мы мало прожили на свете,
Мы мало видели чудес.
Вот только — дымчатые эти
Обрывки городских небес.

И эти траурные зданья
В сухой классической пыли,
Да смутные воспоминанья
Мы из России привезли.

В огромной жизни нам досталась,
От всех трагедий мировых,
Одна обидная усталость,
Невидимая для других.

И все покорнее и тише
Мы в мире таем, словно дым.
О непришедшем, о небывшем
Уже всё реже говорим.

И даже в мыслях, как бывало,
Не рвемся о огненную даль.
Как будто прошлого не мало,
И настоящего не жаль.

Я пью вино. Густеет вечер.
Весёлость, лёгкость, мишура.
Я пью вино за наши встречи,
За те — иные — вечера.

И сквозь склоненные ресницы
Смотрю на лампу, на окно,
На неулыбчивые лица,
На это горькое вино.

И в громких фразах, в скучном смехе
Самой себя не узнаю.
Я пью за чьи-нибудь успехи,
За чью-то радость, — не мою.

А там, на самом дне стакана,
Моя душа — обнажена…
И никогда не быть мне пьяной
Ни от любви, ни от вина.

Там лес, и степь, и тишина,
И серо-дымчатые дали.
И медной денежкой луна
На тёмно-голубой эмали;

Там пятна серых деревень.
Собачий лай. Печаль. Безлюдье.
Там серый, бледный, тихий день.
Таким он был. Таким он будет.

Там не боятся, не бранят,
Не вспоминают, не тоскуют.
Ночами филины кричат,
С зарёю лешие бунтуют.

Там златоглавый монастырь
Весь полон светлым перезвоном.
И тихо стонет птица вирь,
Сливаясь с шорохом зелёным.

Там в зачарованных снегах
Стоит изба на курьих ножках,
Где дремлет старая Яга
У освещённого окошка.

А дальше тихие скиты,
И перезвоны колоколен,
Где не боятся темноты,
Где день печален и безболен.

И листья медленно шуршат,
Сливаясь в жалобы и стоны,
И кротко теплится душа
Грошовой свечкой у иконы.

И липа белая цветет,
И пахнет ель смолою клейкой.
И бабьим голосом поёт
В лесу пастушечья жалейка.

И в глушь лесов, и гор, и дол
Тропинка узкая змеится.
По ней Иван-царевич шёл
За несказанною Жар-птицей.

И седовласый богатырь,
Непобедимый, хмурый, строгий,
Всё в ту же даль и ту же ширь,
Шёл той же узкою дорогой.

Такой мне встала на пути,
Такой в мои стихи пустые
Сошла с билибинских картин
Полузабытая Россия.