Константин Бальмонт - Том 4. Стихотворения

Утро-сказка. Что сегодня вздумал строить Океан?
  Солнце, чаша дней Господня, рассекло туман.
И, алея, самоцветы разноцветною гурьбой,
  Расплавляясь, расплывались в бездне голубой.
За ночь бешенствовал ветер, так всю воду закачал,
  Что от края неба к краю всюду пляшет вал.
Вон далеко, там далеко, где сменилась ширь на даль,
  Тут и там взгорбится влага, взбросит пыль-хрусталь.
Влажный прах перелетает от горба волны к горбу,
  Стоголосый ветер стонет в гудную трубу.
Даль до дали, близь до близи, хороша сплошная ткань,
  Стычки дружныя волнений – дружеская брань.
Алых яхонтов давно уж в Море выгорел пожар,
  Белый цвет вошел в зеленый, в синий, в синь-угар.
А на гулком побережье, где стою, заворожен,
  Глыбы белыя вспененья, пены взлет и гон.
Завитками груды хлопий, накипь легкая зыбей,
  Точно белая овчина Короля Морей.

Воспоминанья, возникая,
  Заводят в сердце зыбкий спор,
  Но вдруг бледнеет их убор.
Так птиц щебечущая стая
  Ведет прерывный разговор,
В ветвях березы засыпая.
  Все тихо. Светит звездный хор.

Я сплю. И милыя улыбки,
  Что, как горит звезда к звезде,
  Светили мне когда-то, – где? –
Опять горят, И стонут скрипки.
  Так в бледно-лунной череде
Весенние мелькают рыбки,
  Скользя в серебряной воде.

Я умоляю, безглагольный,
  Твержу одной, пока я сплю,
  Что все одну ее люблю.
Мой сон – и грустный, и безбольный,
  И, как уходит к кораблю
От брега, тая, след продольный,
  Так тает след, который длю.

Когда опустятся ресницы
  На побежденные глаза,
  Горит ли в небе бирюза
Иль там агат и в нем зарницы, –
  В душе, светясь, растет лоза,
Ветвей зеленых вереницы
  И венценосная гроза.

Чуть позабывшийся, тревожно,
  Опять кует обманы снов,
  Опять в созвенности оков.
Что было правда, было ложно,
  Он снова впить в себя готов,
На то, что больше невозможно,
  Он мысленный готовит лов.

Лишь иногда, когда упорный,
  Чрезмерный выполню я труд,
  Как труп, как глыба, весь я тут.
Не знает разум лжи узорной,
  Он грезу не свивает в жгут,
И я – в Каабе камень черный,
  Вне волхвование минут.

В далекой долине, где дышет дыханье дымящихся давностью дней,
Я думал дремотно о диве едином, которое Солнца древней.
Как звать его, знаю, но, преданный краю, где дымно цветут головни,
Как няня – ребенка, я знанье качаю, себе напеваю: «Усни!»
В далекой долине, где все привиденно, где тело – утонченный дух,
Я реял и деял, на пламени веял, был зренье, касанье и слух.
В раздвинутой дали глубокаго дола ходили дрожание струн,
Мерцанья озер и последние светы давно закатившихся лун.
На светы там светы, на тени там тени ложились, как лист на листок,
Как дымы на дымы, что, ветром гонимы, бессильно курчавят восток.
И я истомленно хотел аромата, жужжанья тяжелаго пчел,
Но, весь бездыханный, был тихий и странный, мерцающий в отсветах дол.
Цветы несосчитанно в дымах горели, но это цвели головни,
И вились повсюду кругом однодневки, лишь день промерцавшие дни.
И тихо звенели, как память, без цели, часы, что мерцали лишь час,
Что были не в силах замкнуть в мимолетность – в века переброшенный сказ.
У всех однодневок глаза изумрудны, и саван на каждой – сквозной,
Во всех головнях самоцветы; но в дыме, охвачены мглой и золой.
В них очи, но волчьи, но совьи, но вдовьи упреки и жалость о том,
Что, если б не доля, сиял бы там терем, где ныне обугленный дом.
В далекой долине, среди привидений, искал я виденье одно,
И падали в сонное озеро звезды, стеля серебристое дно.
Я жадно смотрел на белевшие пеплы, но вдруг становился слепым,
Когда, наклонясь над горячим рубином, вдыхал я развилистый дым.
Я реял и деял, я между видений досмотр приникающий длил,
А пламя древесное тлело и млело, ища перебрызнувших сил.
Деревья, где каждая ветка – свершенье, до самаго неба росли,
А я, как скупец, пепелище ошарив, искал изумрудов – в пыли.
Воздушные лики, и справа, и слева, тянулись губами ко мне,
Но дива иного, что Солнца древнее, искал я в замглённом огне.
Внезапно сверкает разъятие клада, который скрывался года,
Но знай, что тревожить, безумный, не надо того, что ушло навсегда.
Едва я увидел глаза, что горели в мой царственный полдень звездой,
В далекой долине дремоты глубокой набат прокатился густой.
Где в струнном дрожаньи, над зеркалом влаги, качался, как лилия, сон,
Кричащим, гремящим, по огненным чащам, прорвался хромающий звон.
И сонмище всех однодневок безгласных громадой ко мне понеслось,
Как стая шмелей, приготовивших жало, как стадо разгневанных ос.
Я вскрикнул. И дух, отягченный как тело, в набате и дыме густом,
Крылом рудометным чертил неумело дорогу в остывший свой дом.

Два волка бегут, оба в небо глядят,
На небо глядят, он грызлив, этот взгляд.
Не волки бегут, а полозья скрипят,
Нежданные в терем доехать хотят.

Две свечки, так жарки, не дрогнут, горят,
Не дрогнут, горят и с собой говорят.
Не свечи, а очи, в глубь ночи их взгляд,
Тоска истомила, ах, счастья хотят.

Две птицы, две с крыльями, когти острят,
Добычу наметят, ее закогтят.
От клюва до клюва насупленный взгляд,
Два сильные сокола биться хотят.

Два волка на срезанный Месяц глядят,
Налит чарованием жаждущий взгляд.
На белой красавице зимний наряд,
Два сердца в несчастий счастья хотят.

Вьюга-Мятелица,
Вьюга-Виялица,
Белая палица,
Воет и стелется,
Слитная делится;
Треплет сугроб,
Ноет, лукавится,
Ведьмою славится,
Там, где объявится,
Выстроит гроб.
Версты за верстами
С ликами вздутыми,
Версты за верстами
Смотрят сомкнутыми,
Версты за верстами
Встали разверстыми.
Чей будет срок?
Жалобно жалится
Вьюга-Виялица,
Гуд и гудок,
Узрен глазастою,
Белозубастою,
Ведьмой вихрастою,
Вьюнош-вьюнок.
Вился он венчиком,
Ласковым птенчиком,
Бился бубенчиком,
Смерть невдомек,
Ехал к желанной он,
Вот бездыханный он,
В инее лик,
Хмелем окутался,
С Ведьмою спутался,
В хмеле поник,
Срывчатый всклик,
Заколыбеленный.
В сказке не веленной,
Тянется, пялится,
Выгибом стелется
Вьюга-Мятелица,
Белая палица,
Вьюга-Виялица.

Люблю тебя, безгласный, странный,
Мой цвет безвременномечтанный,
  В обрывной сказке бытия.
Мой целый день – благоуханный,
  Когда ты миг один – моя.

Тебя встречаю я случайно,
Во взоре васильковом – тайна,
  Как будто стеблем, вся – светла
Вся волшебствуя чрезвычайно,
  Ты в тело женское вошла.

Я вижу, взор твой молчаливый
Хранит, рассказанное нивой,
  Все тайнодейство сил земных.
Твой каждый шаг неторопливый –
  Колосьями пропетый стих.

Когда стоишь ты в светлом храме,
Безумными я скован снами,
  Мои расширены зрачки: –
Твоими поражен глазами,
  В них расцветают васильки.

Твой лик весь обращен к иконам,
А я иду путем зеленым,
  Душистой узкою межой,
И, схваченный земным законом,
  Тобою – небу я чужой.

Ты – в лике кроткой голубицы,
Твои – молитвенны зеницы,
  И миг церковный жив псалмом,
Во мне скликаются зарницы,
  И дальний чудится мне гром.

Прости меня, мой сон прелестный,
В моей груди, внезапно тесной,
  Весь труд земного жития: –
С такою нивою чудесной,
  Лишь с ней, с тобою, я есмь я.

А ночью вижу сон счастливый: –
Спит ветер, забаюкан нивой,
  А я, уйдя земных оков,
Идя, бесплотный, сонной нивой,
  Ищу – тебя меж васильков.