Варлам Шаламов - Собрание сочинений. Том 3

Ты лжешь, что, запрокинув голову,
Я синий воздух жадно пью, —
Небес расплавленное олово
В июле в глотку льют мою,

Чтобы себя не выдал голосом,
Чтоб удивляться перестал,
Чтобы похожи были волосы
На этот льющийся металл.

Возможно ль этот тайный спор
Меня с самим собою
Простому сердцу вперекор —
Назвать моей судьбою?

Возможно ль подчиниться мне
Какой-то тяжкой силе,
Чтобы не изнутри — извне
Пришла и воскресила?

Или спасенье только есть
В мечтаниях бродяги,
В оберегаемых, как честь,
Клочках моей бумаги.

Все соловьи осоловели
И не рокочут ввечеру,
Они уж целых две недели
В плетеной нежатся постели
На охлаждающем ветру.

Колючим колосом усатым
Трясет раскормленный ячмень,
И день малиной ноздреватой,
Черносмородинным агатом
Синиц заманивает в тень.

Здесь сущий рай для птиц бездомных,
Для залетевших далеко,
Им от прохлады полутемной
В кустах, достаточно укромных,
Бывает на сердце легко.

И я шепчу стихи синицам,
Губами тихо шевеля,
И я разыгрываю в лицах,
В зверях, растениях и птицах,
Что сочинила мне земля.

Она к моей спине прижалась
И мне готова передать
Все, что в душе у ней осталось,
Всю нерастраченную малость —
Всю неземную благодать.

Жарой коробятся страницы,
Тетрадка валится из рук,
И в поле душно, как в больнице,
И на своих вязальных спицах
Плетет ловушку мне паук.

И мотыльки щекочут щеку,
Перебивая мой рассказ,
И на ветру скрипит осока,
И ястреба кружат высоко,
Меня не упуская с глаз.

Смешались облака и волны,
И мира вывернут испод,
По трещинам зубчатых молний
Разламывается небосвод.

По желтой глиняной корчаге
Гуляют грома кулаки,
Вода спускается в овраги,
Держась руками за пеньки.

Но, в сто плетей дубася тело
Пятнистой, как змея, реки,
Гроза так бережно-умело
Цветов расправит лепестки.

Все то, что было твердой почвой,
Вдруг уплывает из-под ног,
И все земное так непрочно,
И нет путей и нет дорог.

Пока прохожий куст лиловый
Не сунет руку сквозь забор,
И за плечо не остановит,
И не завяжет разговор.

И вот я — дома, у калитки,
И все несчастья далеки,
Когда я, вымокший до нитки,
Несу за пазухой стихи.

Гнездо стихов грозой разбито,
И желторотые птенцы
Пищат, познав крушенье быта,
Его начала и концы.

Тайга молчальница от века
И рада быть глухонемой,
Она не любит человека
И не зовет его домой.

Ей благозвучней вопли сычьи,
Чем нарушающее сон
Крикливое косноязычье
Всех человеческих племен.

Но если голосом ребенка
Попросят помощи у ней,
Она тотчас бежит вдогонку
И будет матери нежней.

Она заманит чудесами,
Грозы покажет фейерверк
И птиц над черными лесами,
Шутя, подбрасывает вверх.

Раскрашенные безделушки
Цветов качает на лугу.
У ней и камни — погремушки…
Алмазы брошены в снегу.

А гам, смещая все масштабы,
Со здравым смыслом не в ладу,
Смущает взрослым душу, дабы
Потом не жечь ее в аду.

И в этих знаках, в этих жестах
Воинствующей немоты
Я вижу истинное место
Моей ребяческой мечты.

Тайга смещает все масштабы
И наши путает пути,
Хотя воистину могла бы
Сердечно к взрослым подойти.

И тот, кто, в сущности, не молод,
Кто, безусловно, не юнец,
Тот видит лишь гранит и холод,
Что достигает дна сердец.

И в снеговом однообразье
Гора проходит за горой.
Уж лучше б вымазала грязью,
Землей испачкала сырой.

А здесь лишь камень известковый
И снег небесной чистоты,
И мы горды такой обновой,
Таким подобием мечты.

Пахнут медом будущие бревна —
Бывшие деревья на земле,
Их в ряды укладывают ровно,
Подкатив к разрушенной скале.

Как бесславен этот промежуток,
Первая ступень небытия,
Когда жизни стало не до шуток,
Когда шкура ближе всех — своя.

В соснах мысли нет об увяданье,
Блещет светлой бронзою кора.
Тем страшнее было ожиданье
Первого удара топора.

Берегли от вора, от пожара,
От червей горбатых берегли —
Для того внезапного удара,
Мщенья перепуганной земли.

Дескать, ждет их славная дорога —
Лечь в закладке первого венца,
И терпеть придется им немного
На ролях простого мертвеца.

Чем живут в такой вот час смертельный
Эти сосны испокон веков?
Лишь мечтой быть мачтой корабельной,
Чтобы вновь коснуться облаков!

Он из окна своей квартиры
С такой же силой, как цветы,
Вдыхает затхлый воздух мира,
Удушье углекислоты.

Удушье крови, слез и пота,
Что день-деньской глотает он,
Ночной таинственной работой
Переплавляется в озон.

И, как источник кислорода,
Кустарник, чаща и трава,
Растут в ночи среди народа
Его целебные слова.

Он — вне времен. Он — вне сезона.
Он — как сосновый старый бор,
Готовый нас лечить озоном
С каких-то очень давних пор.

Нам все равно — листы ли, листья —
Как называется предмет,
Каким — не только для лингвистов —
Дышать осмелился поэт.

Не грамматические споры
Нас в эти горы завлекли —
Глубокое дыханье бора
Целительницы земли.

Темное происхожденье
Наших песен и баллад —
Давнего грехопаденья
Неизбежный результат.

С тем же, кем была когда-то
Жизнь оплодотворена,
В этот властный миг расплаты
Как бы соединена.

Что доношено до срока,
До бессонниц января,
Что рождается в потоке
Слез и слов у фонаря

На коробке папиросной,
Подстеленной кое-как,
На листке, а то и просто
На газеты уголках,

То, что вовсе ждать не может,
Шага не дает шагнуть,
То, что лезет вон из кожи
И чего нельзя вернуть.

Ты отрежешь пуповину,
В темноте остановясь,
Станет легче вполовину —
Лишь порвется эта связь.

И, покончив с полубредом
Этих самых древних мук,
Втопчешь в снег клочки последа
И оглянешься вокруг…

………………………………
Много лет пройдет. И песне
Снова встретиться с тобой,
Может быть, нужней и лестней,
Чем наследнице любой.

Вот она идет по тропке,
Опустивши долу взгляд,
Неуверенно и робко
И со сверстницами в ряд.

Ты глядишь, не понимая,
Кто она в твоей судьбе,
Вся теперь как бы чужая,
Незнакомая тебе.

Где-то в давке, в книжной лавке
Разглядишь, в конце концов,
Бывшей золушки-чернавки
Позабытое лицо.

И по родинкам, приметам,
По разрезам губ и глаз
Ты узнаешь дочь поэта
В первый и последний раз.