Владимир Нарбут - Стихотворения

Как махнет-махнет — всегда на макогоне —
отбиваться от Шишиги по пути
(ущипнуть, ехида, норовит), а кони —
да таких других и в пекле не найти!
Приставал репьем, чуть выскочит за бани:
«Эй, кума, куда нелегкая несет?»
Тут по челюстям, потылице в тумане
накладет ему: лежнюга да урод!
Ржаво-желтой, волокнистою, как сопли,
сукровицею обтюпает, а он
высмыкнется узловатою оглоблей,
завихрится, колыхаясь, в небосклон.
Пропадом — пойдет — писать напропалую,
расчухмаривать, расчесывать виски,
и — бывало, святками, свистит, не чуя,
как мороз щекочет пяток пятаки…
В пригороде всем раскидисто живется —
парубкам, девчатам, бабам матерым:
посудачить вдоволь можно у колодца —
над окном кисельно-мутным: ледяным.
На ночь (клуба бестолкового не надо)
где-нибудь в каморе табуном засесть,
чтоб, попаровавшись, шибко на усладу
променять (малина!) отрочества честь.
Только выдумали прихвостни затею,
несуразную достаточно-таки:
сплюснутым жгутом лупить да покрутее,
кто зевает простофилей «в дураки».
«В дураки» — еще туда-сюда, поладить
довелось бы, а за «ведьмой» — прямо грех:
улюлюкает и — шепелявит прадед
(порохня уж сыплется) и тот — на смех.
Мочи — нет! Навозом рыла забросать бы,
порчу на насмешников бы напустить!
Бойся: вырежет следы-то от усадьбы,
в глине запечет и — квит: никак не жить!
А смерком и на волос, дрожа, нашепчет
и дворняге кинет в хлебном колобке:
и сгниет соперница! Чернявый крепче
по косе зажурится да по руке.
Руки, руки!
                    Подколодные гадюки!
Бухнись с нею на жестяный на сундук и —
подхопишься, когда петушьи звуки
 пересилит выкованный солнцем Звук.
Ох, разнузданно — не желобами! — льется
в закоулках пригорода житие:
жеребцов на бой пускают у колодца,
барышни, хихикнув, щурятся в окне.
Жалостно проржав, вдруг рушатся на крупы
самок разухабистые жеребцы:
выполаскиваются утроб скорлупы,
слизью склеиваются хвостов концы.
Мощью изойдя в остервенелой случке,
грузнут на копыта, а колени — клюв…
Из-под мышек заторопятся колючки
и — мурашки маком, беленьким сыпнув,
побегут по коже — чуть ли не до пальцев.
Словно омут, взбаламутится душа.
И на макогоне, вылизанном смальцем,
ведьма выкатит за будяги, шурша.
«Черт их подери, пусть тараторят после
в пригороде! Гайда, гайда: невтерпеж!
Не беда, что черняка он — низкорослей,
мерзостнее, пакостнее — гадких рож!..»

Луна, как голова, с которой
кровавый скальп содрал закат,
вохрой окрасила просторы
и замутила окна хат.
Потом,
                расталкивая тучи,
стирая кровь об их бока,
задула и фонарь летучий —
свечу над ростбифом быка…
И в хате мшистой, кривобокой
закопошилось, поползло,—
и скоро пристальное око
во двор вперилось: сквозь стекло.
И в тишине сторожкой можно
расслышать было, как рука
нащупывала осторожно
задвижку возле косяка.
Без скрипа, шелеста и стука
горбунья вылезла, и вдруг
в худую, жилистую суку
оборотилась, и — на луг.
Погост обнюхала усами
(полынь да плесень домовин),—
и вот прыжки несутся сами
туда, где лег кротом овин.
А за овином, в землю вросшим,—
коровье стойло: жвачка, сап.
Подкрадывается к гороже,
зажавши хвост меж задних лап.
Один, другой, совсем нетвердый,
прозрачно-легкий, легкий шаг,
и острая собачья морда —
нырнула внутрь вполупотьмах.
В углы шарахнулась скотина…
Не помышляя о грехе,
во сне подпасок долгоспинный
раскинулся на кожухе
и от кого-то заскорузлой
отмахивается рукой…
А утром розовое сусло
(не молоко!) пошлет удой.
Но если б и очнулся пастырь,
не сцапал ведьмы б все равно:
прикинется метлой вихрастой,
валяется бревном-бревно.
И только первого приплода
опасен ведьмам всем щенок.
Зачует — ох! И огороды
отбрасывает между ног…
И в низкой каше колкой дрожью
исходит, корчась на печи.
Как будто гибель — Кару Божью
Несли в щенке луны лучи.

Объедки огурцов, хрустевших на зубах,
бокатая бутыль сивухи синеватой
и перегар, каким комод-кабан пропах,—
бой-баба, баба-ночь, гульбою нас посватай!
Услонов-растопыр склещился полукруг,
и около стола, над холщовой простынью,
компания (сам-друг, сам-друг, и вновь сам-друг)
носы и шишки скул затушевала синью.
И подбородки — те, что налиты свинцом
и вздернуты потом (как будто всякий потрох)
так — нитками двумя, с концами, под лицом
заштопанными вкось, где скаты линий бодрых,—
замазала она, все та же стерва-ночь,
все та же сволочь-ночь, квачом своим багровым.
Ах, утлого дьячка успело заволочь
под покуть, — растрясти и заклевать под кровом!
Да гнутся — и майор, и поп, и землемер,
обрюзгший, как гусак под игом геморроя.
Надежен адвокат.
                    — Аз, Веди, Твердо, Хер,—
ударился в букварь. — Глиста вы, не герои! —
и, чаркой чокнувшись с бутылью, — попадье:
Ее же, мать моя, приемлют и монаси.—
Дебела попадья.
                                 — Не сахар ли сие? —
И в сдобный локоть — чмок.
                                              А поп, как в тине, в рясе.
Торчмя торчит, что сыч.
                                       Ворочается глаз,
фарфоровый, пустой
                                    (а веко — сен-бернара):
мерещится попу, что потолок сейчас
с половой плюхнет вниз, сорвавшись с ординара.
Вояка свесил ус, и — капает с него.
…Под Плевною пошли на вылазку османы:
в ущелье — таборов разноголосый вой,
тюрбаны и чалма, и феска — сквозь туманы.
Светает. Бастион… Спросонья… «Ро-та, пли!..»
Обрюзгший землемер — находчивый бурсак:
Цыбулю — пополам, не круто посоли,
не заблудиться б тут да не попасть впросак.
Все собутыльники в размывчивом угаре.
Лишь попадья — в жару: ей впору жеребец.
Брыкаясь, гопака открамсывают хари,
и в зеркальце косом, в куске его — мертвец.
— Эге, да он, кажись, в засиженном стекле
похож на тот рожок, что вылущила полночь…
А муха все шустрей — пред попадьей во мгле —
зеленая снует, расплаживая сволочь.

Как метет мотня дорогу за горшеней,
прилипает полосатая рубаха!
В перевяслах — воз. Горой, без украшений —
над чумацкою папахою папаха.
Гибкой, розовой, свистулечной соломой
шапки завиты: шершавый и с поливой:
тот — для каши; тот — с нутром, борщам знакомым;
тот — в ледник: для влаги, белой и ленивой.
С некоторою претензией на вазы
(…если б круглый низ не выдавал обжоры…),
к молодицам в гости едут долговязы:
бузину, сирень ломают ухажеры…
А кругом: усаткой (острой, вырезною)
колосится поспевающее поле;
рясным шорохом кузнечикам на зное
пособляет гомонить о ясной доле…
Вперевалку, еле двигая рогами,
мордою тупой, зобатой выей,—
мерно тащатся волы над колеями,
и глаза их — лупы, синие, живые.
Деревянное ярмо квадратной рамой,
ерзая, затылок мшистый натирает…
Господи! Как и пред Пасхой, тот же самый
колокольчик в небе песню повторяет!
Вьется-плачет жаворонок невидимка
(ты ль то, ангелок серебрянокрылатый?);
он — и над полями, он — и над заимкой,
он — и над колодцем у присевшей хаты…
Скрипнул воз:
                   — Горшки, горшки! — скороговоркой
человек (с мотней до пят) кричит бабенке,
торопящейся (подол подмят) с приборкой;
в окнах недомыты стекол перепонки.
А волы жуют широкими губами
(тянут деловито мокрую резину),
вдруг — как вкопанные:
                                         человек (на память)
молодице вырыл звонкого верзилу.