Владимир Нарбут - Стихотворения

Как длинен, длинен вечер зимний!..
За окнами мороз крутой,
И вьюга в перепевном гимне
Грядет над сада наготой.

Грядет и веет волосами
Седых, серебряных старух.
За нею ветер полосами
Сдувает снег, как след укрух.

Горит лампадка у иконы,
Моргает красный фитилек.
Но отблеск сумерек, зеленый
И чуть прозрачный, уж поблек.

И вечер длится богомольно:
Такая в доме тишина!
И будто отклик колокольный —
В печной трубе и у окна.

Я знаю: жестко подметает
Снег сыпкий на полях метель,
И, попадая в прорубь, тает
Поземки змейка-повитель…

Я прожил жизнь, всю жизнь во сне,
Тебя не зная, но любя:
Ты проходила в стороне,
Весну и молодость губя.

Как часто грезилась ты мне
Идущей в белый скит, скорбя!
В бездомной ночи, в синем дне —
Следил я схимницей тебя…

Мрак голубеющий влача,
Смерть близит облик палача
И раскрывает тихий склеп.
Я — полунем, я — полуслеп.

Уж оплыла твоя свеча,
Завернутая в карий креп…

Еще вчера, когда заглох
Шум бестолковый городской,
На крест синеющих дорог
Глядела из окна с тоской.

Но вечер гас. И, как свеча,
Закутанная в древний креп,
Немые сумерки влача,
Шла Ночь в свой тихий-тихий склеп.

Неясно видел темный взор
Сквозь паутину покрывал —
Пластом залегший косогор
И с соловьями вешний вал

И тусклый отблеск над водой,
Чтоб ничего не отражать…
— Как больно груди молодой
На подоконнике лежать!

Устала. Странная ушла.
И вновь пришла. И вновь одна.
Мечтами райскими светла
Всю ночь невеста у окна.

А сегодня — бледна и грустна —
С синевою подведенных глаз,
Вспоминает: светила луна?
Повторяет: в который уж раз?

Милоокого тихая ждет
В мезонине на красном верху.
И на пепельнице спички жжет
И подсолнечника шелуху.

Все — в саду, никого нету дома:
Там привозят черешни от мызы.
Фиолетовой знойной истомой
Дышит сад, опаленный и сизый.

Пахнет горечью блеклой полыни
И известкою: флигели чинят.
Топоры говорят на долине.
Голоса натекут и отхлынут.

Холодок пробегает. И пол
В арабесках спирально-живых:
Воздух тучку на солнце навел.
Чу, звонок — оборвался и стих…

И по лестнице пыльной крутой
Опускается. Щеки горят
Розоватой зернистой рудой.
Знойно груди пылают, как сад.

Ласкай меня… Ласкай, баюкай…
Уж недалеки те часы,
Когда единственной порукой
Мне будет — лента из косы.

Твое прощание так нежно,
Как будто умираю я…
И грусти тихой безмятежно
Находит флер, огонь тая…

Наивно тонкими руками
Ты обвиваешь шею мне…
Ласкай, ласкай!.. Мы в вечном Храме
Горим на медленном огне…

Едва миновала опушка лесная,
Тропинка под сумрак пошла на изгиб.
Эгэ! Вон — подушка полян вышивная —
Цветы и цветы. А вон — лепится гриб.

Уселся кряжистый, как важный боярин,
В коричневой шапке под дуб, хоть не люб.
Просвет, как окно: небосклон лучезарен.
Просеки синеет туманная глубь.

Чем дальше — сырее. Кукует кукушка
Далеко-далеко, как в жизни иной…
Давно позабыта на солнце опушка
И золото шали поляны сквозной…

Тебя забыл я… И какою
Ты предо мной тогда прошла,
Когда к вечернему покою
Сходила мгла на купола?..

В равнинном устье бесконечно
Текли позорные года.
Я думал: уж тебя, конечно,
Не повстречаю — никогда…

Но как обманут был нежданно:
Стекло зеркал ночных следя,
Заметил профиль сребротканый
И лилию — хрустальней льда!

И вот — ты предо мной в тумане
Стоишь такой, как в первый раз:
Со взором никнущим в обмане
Янтарно-черных скорбных глаз…

Из вычурных кувшинов труб щуры и пращуры
в упругий воздух дым выталкивают густо,
и в гари прожилках, разбухший, как от ящура,
язык быка, он — словно кочаны капусты.
Кочан, еще кочан — все туже, все лиловее —
не впопыхах, а бережно, как жертва небу,
окутанная испаряющейся кровию,
возносится горе: благому на потребу.
Творца благодарят за денное и нощное,
без воздыханий, бдение — земные чада.
И домовихой рыжей, раскорякой тощею
(с лежанки хлопнулась), припасено два гада:
за мужа, обтирающего тряпкой бороду
(кряхтел над сыровцем), пройдоху-таракана,
и за себя — клопа из люльки, чуть распоротой
по шву на пузе, — вверх щелчком швыряет рьяно.
Лишь голомозый — век горюет по покойнице:
куда занапастилась? — чахнущий прапращур
мотает головой под лавкой да — в помойнице
 болтается щуренок: крысы хлеб растащат.
И, булькая, прикинувшись гнилой веревочкой,
он возится, хопая корки, реже — мясо,
стегает кожуру картошки (елка-елочкой!)
и, путаясь, в подполье волочит все разом.
А остальные: — Эй, хомяк, дружней подбрасывай, —
сопя, на дверника оравой наседают:
он днем, как крестовик, шатается саврасовый,
пищит у щеколды, пороги обметает.
Глотая сажу дымохода, стоя голыми
иль в кожурах на угреватых кирпичинах,
клубками турят дым, перетряхая пчелами,
какими полымя кусало печь в низинах.
Но меркнет погани лохматой напряжение,—
что ж, небо благодарность восприяло втуне:
зарит поля бельмо, напитанное лению,
и облака под ним повиснули, как слюни.
Шарк — разместились по углам: вот-вот на пасеке
колоды, шашелем поточенные, стынут.
Рудая домовиха роется за пазухой,
скребет чесалом жесткий волос: вошь бы вынуть.
А в крайней хате в миске — черепе на припечке
уху задергивает пленка перламутра,
и в сарафане замусоленном на цыпочки
приподнялся над ней ребенок льнянокудрый.

Крепко ломит в пояснице,
тычет шилом в правый бок:
лесовик кургузый снится
верткой девке — лоб намок.
Напирает, нагоняет,
дышит: схватит вот-вот-вот!
От онуч сырых воняет
стойлом, ржавчиной болот.
Ох, кабы не зачастила
по грибы да шляться в лес,—
не прилез бы он, постылый,
полузверь и полубес;
не прижал бы, не облапил,
на постель не поволок.
Поцелует — серый пепел
покрывает смуги щек…
Пятится на угол угол,
по горшкам гудит ухват.
Сколько чучел,
                 сколько пугал! —
все кривляться норовят.
Кошка горбится, мяучит,
ежась, прыскает, шипит…
А перину пучит, пучит,
трет бутылками копыт.
Лапой груди выжимает,
словно яблоки на квас,—
и от губ не отымает
губ прилипчивых карась.
Отпихнула локтем острым:
насосался и отпал
и бормочет:
                 — Только сестрам
не рассказывай…—
                               Устал.
Три сестры из трухлых дупел
три тушкана из норы —
стерегут, чтоб не насупил
братец пущи до поры.
Чуть закатится из гущи,
молонья как полоснет.
Невод шумный и текущий
разорвет кресты тенет!
И трясись, покуда братца
не пригонит в лес рассвет,
и ручьи не затаятся
между пней, взъерошив след…
Да проспали, проглазели:
лопнул сук — улепетнул.
И у ведьмы на постели
соль стирает с жарких скул.
Целовал, душил —
                       и нету,
точно прянул в потолок.
Ведьма ногу (ту и эту)
щиплет, божится:
                             утек!
Давит прелью и теплынью,
исподница — горяча:
мял он логово — полынью,
оцарапал у плеча.
И утек.
                 И ноет кошка.
Не зашиб ли кто ее?
В стекла узкие окошка
месяц втиснул лезвие.
Стали более скрипливы
половицы, где порог;
и на прялке, как на гриве,
гребешком застрял творог.
Миски дочиста прибиты…
Девка ахнула во мгле:
«За корявые копыта
слушать сплетни на селе?
Погоди! Коли уж этак,
потаскаешься тайком!..»
В переплет оконных клеток
погрозила кулаком.
И, схватив вихрастый веник,
на метлу да в печку — пырь…
Зирь, — кружочки ярких денег
месяц сеет — вдоль и вширь.
Мотыльками засыпает,
кормит яри молоко.
И несется, утопая,
девка в небе высоко.
Вон, всклокоченной, над степью
кувыркнулась.
                  С нами Бог!
А в гнезде ее — черепья,
немощь плоти да творог…