Альфред Теннисон - Королевские идиллии
Со всех сторон послышались шаги,
И раздались глухие голоса,
И побежали тени. И тотчас
Над ним в окне высоком появилась
Среди служанок леди Лионора,
Прекрасная в сиянии огней,
И белою рукой ему махнула
Приветливо. Когда же в третий раз
Принц дунул – после долгого безмолвья
Открылся полог черного шатра
И выпустил того, кого скрывал.
В доспехах черных, словно ночь, на коих
Белели скрещенные кости смерти,
На черном, как ночная мгла, коне
На десять ярдов от шатра отъехав
В полусвету рождавшейся зари,
Остановилось чудище в молчанье.
И вымолвил с негодованьем Гарет:
«Глупец! Ты, говорят, имеешь силу
Десятерых. Так почему же ты
Не слишком полагаешься на члены,
Которые тебе дал Бог, и хочешь
Нас устрашить сильней, себя украсив
Изображеньем призрачным того,
Что было жизнью встарь, а стало прахом, —
Но выглядит повеселей тебя, —
Что будет лишь из жалости укрыто
Уже в ближайшем времени цветами?»
Безмолвствовало чудище – и ужас
Усилился. Одна из дев придворных
Без чувств упала. Леди Лионора,
Ломая руки, плакала, считая,
Что стать обречена женою Смерти.
У Гарета нежданно закололо
В висках, под шлемом. Даже Ланселот
Почувствовал, как стынет кровь его
Горячая… Всех ужас охватил.
Тут дико Ланселотов конь заржал,
Конь Смерти вороной к нему рванулся,
И те, кто не закрыл глаза от страха,
Увидели, что Черный Рыцарь сброшен
Был наземь, а когда поднялся, Гарет
Одним ударом мощным разрубил
Тот череп, что был вделан в шлем его.
Качнулся рыцарь и упал опять.
Тогда еще одним ударом мощным
Шлем Гарет расколол, как прежде – череп,
И там ему открылся вдруг смышленый,
Похожий на раскрывшийся бутон,
Лик мальчика, который крикнул: «Рыцарь!
Не убивай меня! По воле братьев
Я этот дом держал все время в страхе
И леди Лионору в нем скрывал
От мира, ибо братьям было трудно
Представить, что их кто-то победит».
Сэр Гарет снисходительно спросил
Того, кто не на много лун его
Моложе был: «Прекрасное дитя,
Какая блажь заставила тебя
На смертный бой вдруг вызвать Ланселота,
Сильнейшего из рыцарей Артура?»
«Прекрасный сэр, заставили меня
Ошибку эту братья совершить.
В них ненависть пылает к Королю
И к Ланселоту, другу Короля.
Они надеялись, что на реке
Его убьют. Не представляли братья,
Что эти броды можно одолеть».
И вот настал счастливейший из дней,
И леди Лионора со двором
Плясала, пела песни и смеялась
Над Смертью и над глупым своим страхом
Пред тем, кто был мальчишкою всего лишь.
Так, радость, наконец, воскресла вновь,
И Гарет завершил свой славный подвиг.
Как говорит древнейшее преданье[86],
Стал вскоре Гарет мужем Лионоры,
Позднейшее[87] же говорит – Линетты.
ЖЕНИТЬБА ГЕРЕЙНТА [88]
Храбрец Герейнт, Артура верный рыцарь,
Принц ленный Девона, один из тех
Великих, что входили в Круглый Стол,
Взял в жены Энид, Иниола дочь
Единственную, полюбив ее,
Как до тех пор любил лишь свет небесный.
И так же, как меняет краски небо
На зорьке, на закате или ночью
При месяце и при дрожащих звездах, —
Так пожелал Герейнт, чтоб день за днем
Его любимая цвета меняла,
В атлас, багрец и злато облачаясь.
И Энид, лишь бы тешить взор Герейнта,
Который к ней всем сердцем прикипел
Еще тогда, когда она носила
Всегда один, по бедности, наряд,
Пред мужем представала что ни день
В великолепье новом. И Гиньевра,
Герейнту благодарная за службу,
Ее любила и сама, своими
Прекраснейшими белыми руками
Нередко украшала – наряжала,
Как первую после нее самой
Красавицу Артурова двора.
И Энид отвечала королеве
Любовью на любовь и поклонялась
Ей чистою душой, как самой лучшей,
Прекраснейшей из всех на свете женщин.
И, видя их, столь близких и столь нежных,
Не мог нарадоваться их любви
Герейнт. Но стоило возникнуть слуху[89]
О том, что королева полюбила
Преступно Ланселота, хоть тому
Пока не находилось доказательств,
И громкий шепот света в гром могучий
Еще не перерос, как принц Герейнт
Подобно большинству, поверил сплетне
И стало ему страшно оттого,
Что может кроткая его жена
За нежную привязанность к Гиньевре
Безвинно пострадать иль запятнать
Себя навек. Поэтому Герейнт
Пошел к Артуру и под тем предлогом,[90]
Что княжество его с землей граничит
Преступных графов, рыцарей презренных,
Убийц и беглецов от правосудья —
Всех, кто не подчиняется закону,
А сам Король пока еще не взялся
Очистить эту землю от отбросов,
Стал Короля просить о том, чтоб тот
Ему дозволил бы домой вернуться,
Дабы свои границы защитить.
Король на миг задумался и дал
Свое согласье. И пустились в путь
Герейнт и Энид. Их сопровождало
До брега Северна полсотни копий —
И въехал принц Герейнт в свои владенья.
И там Герейнт, уверенный, что если
И есть на свете верная жена,
То это Энид, окружил ее
Вниманьем неземным и обожаньем,
И, проводя все дни подле нее,
Забыл про обещанье Королю,
Забыл про соколиную охоту,
Забыл про битвы, игры и турниры,
Забыл об имени своем и славе,
Забыл о долге пред своей страной…
Ужасно Энид удручало это
Беспамятство. А люди вскоре стали,
Вдвоем, втроем встречаясь иль толпой,
Над принцем насмехаться и болтать,
Что мужество его переродилось
В любовь излишне сильную к жене.
В глазах людских читала это Энид.
К тому же и служанки те, что ей
Прическу поправляли, госпоже
Доставить удовольствие желая,
Без остановки говорили Энид
Про безграничную любовь Герейнта,
Но этим лишь сильнее огорчали.
Бежали дни за днями, и все время
Хотела Энид с мужем объясниться,
Но робость ей мешала. Принц Герейнт,
Заметив вдруг ее печаль, подумал,
Что, видно, нечиста ее душа.
Однажды безмятежным летним утром —
Они еще в постели были – солнце,
Окно без ставен пронизав лучами,
На спящего воителя упало.
И, сдвинувшись, он сбросил одеяло,
И обнажились жилистая шея,
Могучий торс и руки, на которых
Переливались мускулы стальные.
Так перепрыгивает через камни,
Спеша, ручей, бегущий слишком быстро,
Чтобы успеть на части раздробиться.[91]
Проснулась Энид, рядом с мужем села,
Залюбовалась им и прошептала:
«Ну кто другой еще так ладно скроен?»
Но тут вползла в ее головку тень
Тех разговоров, где был обвинен
Герейнт в любви чрезмерной. И она,
Склонившись к мужу, жалобно сказала:
«О, руки крепкие и торс могучий!
Не я ль, несчастная, тому причина,
Что вас теперь бессильными считают?
Да я, конечно! Ибо не посмела
Сказать ему, что думаю сама
И что о нем в народе говорят.
Себя я ненавижу! Я – причина
Того, что жалкой стала жизнь его.
Да разве же его люблю я, коли
Об имени его я не забочусь?
Ах, мне бы обрядить его в доспехи,
И вместе с ним скакать на поле брани,
И наблюдать за тем, как он разит
Могучею рукой отребье мира!
А еще лучше – лечь в сырую землю,
Чтобы вовек его не слышать голос,
Чтобы в его объятьях не сгорать
И жарким светом глаз не ослепляться,
Ибо на мне лежит его позор!
Но если так смела я, что могла бы
Герейнта видеть раненным в сраженье
И даже умирающим, так что ж
Нет силы у меня сказать ему,
Как насмехаются над ним, считая,
Что он себя на женщину растратил?
Боюсь, что я ему жена плохая!»
Так Энид над любимым причитала,
И капали на грудь его нагую
Ее, рожденные любовью, слезы.
Но он, проснувшись, услыхал, к несчастью,
Лишь самые последние слова:
«Боюсь, что я ему жена плохая».
И он подумал: «За мою заботу
И за страданья, да, и за страданья —
Неплохо Энид отплатила мне…
О горе мне! Она мне не верна!
Я знаю, Энид плачет по кому-то
Из рыцарей веселых в Камелоте!»
И хоть Герейнт любил и чтил жену
Настолько сильно, чтобы не считать
Ее в бесстыдной связи виноватой,
Но все ж его такая боль пронзила,
Какую чувствует мужчина, если
Он безнадежно в женщину влюблен.
И тотчас же он соскочил с постели
И, сонного тряхнув оруженосца,
Потребовал: «Коня – и мне, и ей!»
А Энид бросил: «Поскачу я в дебри.
Еще мои не износились шпоры,
Еще не столь я низко пал, хотя
Желал бы кое-кто поверить в это.
А ты надень наряд свой самый худший
И вслед за мной скачи». Удивлена,
Спросила Энид: «Коль виновна Энид,
Так объясни ей, в чем ее вина?»
А он в ответ: «Молчи и подчиняйся!»
И вспомнила она о старом платье,
Вуали выгоревшей и накидке,
И подошла к кедровому комоду,
