Михаил Луконин - Стихотворения и поэмы

Хорошо перед боем,
когда верится просто
в то,
         что встретимся двое,
в то,
         что выживем до ста,
в то,
         что не оборвется
всё свистящим снарядом,
что не тут разорвется,
дальше где-нибудь,
                                   рядом.
В то,
          что с тоненьким воем
пуля кинется мимо.
В то,
          чему перед боем
верить
            необходимо.

Как странно все-таки: вагон.
Билет. Звонок. Вокзал. Домой.
И свет и гром со всех сторон.
Колеса бьются подо мной.
Шестнадцать месяцев копил
я недоверие к тому,
что кто-то жил, работал, был,
болел и спал в своем дому.
Шестнадцать месяцев подряд
окопом всё казалось мне.
В вагоне громко говорят
о керосине и вине.
А у меня всего три дня.
Я вслушиваюсь в их слова.
Вздыхают, горестно кляня
дороговизну на дрова.
А мне ведь дорог каждый час.

Жилет раскинув меховой,
я по вагону, напоказ,
пошел походкой фронтовой.
Я был во всей своей красе
(блестит на левой стороне!).
«Оттуда? — спрашивают все. —
Да, тяжело вам на войне…»
Шел, улыбался и кивал,
молодцеватый и прямой.
«В боях бывали?»
— «Да, бывал».
— «Куда же едете?»
— «Домой!»
— «Из госпиталя? На, сынок…»
Беру, жую мякинный кус.
«Кури».
             Глотаю я дымок,
соломой отдает на вкус.
«Ложись, устал…
                       Мы ничего,
мы тут пристроимся в углу.
У вас там трудно с ночевой,
мы перебьемся. Мы в тылу».
— «Ложись и спи…»
— «Слаба кирза,
как они там зимой, в бою!» —
Прикрыла женщина глаза,
упрятав ноги под скамью.
«Спи…»
А колеса всё галдят.
«Спи…»
— «Все живем одной бедой».
— «Спи. Исхудал-то как, солдат…»

А был я просто молодой.

Получил письмо я:
                                  «Как живете?» —
спрашивает Соня Милиоти.
Это даже странно — «как живу»,
не спросила первая «живу ли?»,
не упал ли я от медной пули
желтыми глазами в синеву.
Жив ли я? Живу я?
Всем в ответ
шлю, углом листочки запечатав.
«Жив!» — кричат мне тысячи примет,
Пусть про это скажет Наровчатов.
Метились в меня.
                                  Сидели в доте.
Танки гнали. Мерзли. Ни к чему —
я хожу, шепчу слова, живу.
«Как живу?» — спросила Милиоти.
Так поверила в мою звезду,
знает — жив, мне жить необходимо,
значит — мины мимо, пули — мимо.
Значит, верит — я еще приду!
Мну сугробы и топчу траву.
Ты спроси,
               ревнуя и тоскуя!
как живу?
              О чем?
                              За что живу я?
Чем живу?
Спроси — о ком живу?

Перед боем на рассвете
тишина.
И, как бывало,
по испытанной примете
нам кукушка куковала.
Мне года узнать охота —
дай, кукушка, мне ответ:
жить на этом белом свете
сколько мне осталось лет?
Только тут
                 из пулемета
очередью грянул кто-то.
Я прислушивался —
нет,
нет моих веселых лет.
Свистнули по свету пули,
и опять пошла война.
Не считается —
                             спугнули!
Не кукушкина вина.
Я не признаю ответа.
У кукушки не всегда
получаются года.
Как ты смотришь?
Ерунда,
правда?
Глупая примета.

Пленный пляшет.
Молодой еще немец.
Руки в рукава,
                         подняв невысокий ворот.
Ночь идет по Ельцу,
не успевая за теми,
что в атаку идут, открывая задымленный город.

Дом полуразрушен.
Рассвет освобожденье приблизит.
Толпятся разведчики, бодрствующие ночами.
Пришли с донесением к командиру дивизии,
за столом —
начальник политотдела Качанов.
Он слушает донесения и спрашивает: «Скоро?»
Скоро город будет освобожден.
Ожидая допроса,
в зеленых шинелях
                                     в полутьме коридора
пляшут словоохотливые пленные,
шмыгают носом.
Город осыпается трескотней пулеметной.
Автоматчики у тюрьмы, засели на колокольнях.

Город наш. Рассвет начинается. Вот он!
Люди выходят, прищуриваясь невольно.
Пленный жмется к стене,
                                                а разведчики — мимо.
Автоматчик с забинтованной рукою
                                                             покуривает рядом.
«Что, замерз? У нас на Орловщине зимно!
Идем к командиру»,—
                                        и показывает прикладом.
Город освобождается. Уставший. Продымленный
                                                                                        за ночь.
Пленный глядит на людей, как на диво.
Пляшет и пляшет, заискивая глазами.
«Капут, капут», — повторяет он торопливо.
«Брось скулить! —
                             говорит автоматчик.—
                                                                   Надорвешься до грыжи.
„Капут“ — не подлизывайся,
привычка, наверно.
„Капут, капут“ — и пододвигается ближе: —
А зачем стрелял в меня на улице Коминтерна?»

Иду.
         Решаю.
Передумываю то и дело.
А лето цветное проходит мимо.
Вспоминаю о том,
                                  как умирают смело,
но — жизни
                        тоже
                                   смелость необходима!
Жизни тоже мужество надо,
не поза.
Я помню, как, захватив две гранаты,
к «тигру»,
                 оборвав себя на полуслове,
                                                                   вышел Морозов,
и дымом окутался танк полосатый.
Все-таки странно — разные люди,
прямо приходится удивляться:
одни
           на танки выходят грудью,
другим
не хватает силы признаться.
Третьи —
тоже военные,
                           в звании,
ходят, волнуются, не спят до пяти,
мямлят,
топчутся с кулаками в кармане
и не находят мужества
просто уйти.
Иду.
          Удивляюсь.
Глаз от бессонницы розов.
Фронтовая дорога,
                                подбитые танки во рву.
Дай мне силы,
                           командир отделенья Морозов.
Постой. Я справлюсь.
Возьму и взорву.

Зори опять холодеют,
                                         морщатся лужицы,
красными вихрями закружились закаты.
Дубы желтеют.
                           Листья падают, кружатся.
Облака развешаны, как плакаты.
Обгоревшие печи застыли.
                                               Тепла им не надо.
Село притихло.
                           Не возвращается стадо.
Но утро приходит!
Мы дальше идем вдоль заборов.
На каланче у самой зари развевается знамя.
Осень, осень!
Смотри — над Днепром задумался город,
Это Киев! Это Киев пред нами!
Вот над Киевом знамя!
Солнце остывает, как блюдце.
Но люди выходят.
                               Прекрасны и праздничны лица,
Дома отепляют,
                              солому везут
                                                      и смеются:
скоро
и лужи,
и небо,
и окна —
               всё застеклится!
А мы уходим!
                        Поля вокруг пожелтели,
то солнце пригреет,
                                  то обдаст мокроватая стужа,
Но нам ничего. Мы получили шинели
и, складки расправив, подпоясались туже,
А в перелесках
                            по листьям
                                               вода дождевая струится,
Орудия бьют.
По отсыревшей дороге
бредут под конвоем посиневшие фрицы,
и русская осень плюет им под ноги.