Николай Краснов - Живите вечно.Повести, рассказы, очерки, стихи писателей Кубани к 50-летию Победы в Великой Отечественной войне
— А как папа? — поинтересовался Иван.
Мавра Дмитриевна потемнела лицом, с трудом промолвила:
— Немцы повесили. Люди видели, как он висел на вербе за Кубанью.
И разрыдалась. На ее руках пятеро детей. Четверо за юбку держатся, пятая — у груди.
Маленькая, сухонькая, она смотрит на сына своими серыми глазами как на единственную опору. Куда ей в одиночку с такой оравой?
— Мама, я должен пробраться к партизанам, — виновато бормочет Иван.
— Иди, сыночек! Иди, а как же!..
Тогда все от мала до велика понимали, в какой опасности находится наша Родина. Это сейчас будто разум помутился у россиян. Родину в клочья рвут, разворовывают, а мы…
В ожидании позднего часа — днем через Кубань не переправиться, полицаи, как мухи, облепили берега — Иван прилег на кровать в расчете на то, что ночью уж как‑нибудь перехитрит их. Если между немцами проскользнул, то между ними… Как‑никак, вроде бы свои по роду — племени.
Выглянул в окно. Над зеленью садов пласталось синее, без единой помарки, сентябрьское небо. «Хотя бы луны ночью не было», — обеспокоенно подумал Иван.
В эту минуту без стука, без всякого на то разрешения и ввалился в комнату полицай.
— Ты Берестов? — строго, с подчеркнутой важностью происходящего обратился он к Ивану.
— Ты шо, Алексей?.. Или не узнаешь? — удивилась Мавра Дмитриевна такому неожиданному превращению соседа.
— Собирайсь! — повелительно, не терпящим никаких возражений голосом скомандовал он и взял винтовку наперевес.
Мавра Дмитриевна непонимающе смотрела на полицая.
— Русские — русских? — наконец спросила она озадаченно.
Придя в себя, попыталась усовестить Алексея:
— Или забыл, как ты провалился под лед и как Ваня тебя спас?
— Молчать! — прикрикнул на нее полицай и добавил: — Ты радуйся, что мы щадим твою семью.
— Радуйся?.. Иуды вы, иуды! — огорченно проговорила Мавра Дмитриевна. — Это только иуды, «ударяя в ланиту Иисуса Христа, божественного сына», восклицали: «Радуйся, царь иудейский!..»
В управе Иван попытался смягчить сердце станичного атамана Луняки.
— Дядя Мытро, — обратился он к нему. — Меня‑то за что арестовали?
В колхозе Луняка был учетчиком в полеводческой бригаде. В школьные каникулы Иван помогал ему обмерять делянки. Бывало, в жаркое время он после сытного обеда спит под навесом в холодке, а Иван ходит с сажнем по полям, замеряет: кто сколько прополол. Потому он так запросто и обратился к нему: «Дядя…» За что сразу получил тычок в зубы от начальника полиции.
— Какой он тебе «дядя»? Он — господин атаман!
Иван выплюнул выбитый зуб и не с укоризной, а с сожалением посмотрел на начальника полиции. В колхозе он был ездовым у Иванового отца.
В тот день вместе с Иваном согнали в каталажку шесть человек. Иван помнит только две фамилии — Логинова и Петю Смирнова. Живы ли они?..
Тогда он еще не знал, что, передавая немцам, полицаи оформили их партизанами. А с партизанами у немцев разговор короткий — к стенке!
Ивану Берестову, видевшему столько зла, и в голову не пришло, чтобы свои люди в благодарность за все доброе приговорили его к смерти.
Спасла их случайность.
В каптерку краснодарского лагеря военнопленных, куда их завезли для передачи лагерным властям, неожиданно припожаловало какое‑то высокое начальство с серебряными погонами. И фельдфебель, который принимал Ивана «со товарищи», стараясь поскорее убрать прочь с глаз высоких чинов этих «грязных русских свиней», в спешке втолкнул не в дверь подвала каменного дома, куда собирали партизан с тем, чтобы ночью погрузить их в душегубку, а в ворота лагеря военнопленных.
Потом‑то немцы хватились.
— Берестов, Смирнов, Логинов… — выкрикивали они по лагерю.
Ни Иван, ни Петя, ни Логинов не отзывались. Знали: за хорошим не позовут. На лбу у них не написано, кто они. Документов — никаких.
— А если пригласят старокорсунских полицаев для опознания?..
Вот только когда когти страха впились в их груди.
Перед входом в лагерь Иван, имея уже опыт побегов, был более оптимистичен. И пока стража возилась с многочисленными запорами, изучал подступы… Так сказать, производил рекогносцировку места.
Напротив, по ту сторону улицы Красной, громоздится недостроенное здание пищевого института. Есть где укрыться в первые минуты побега…
Но это там, за воротами лагеря.
А здесь…
Лагерь огорожен двумя высокими, не менее трех метров, заборами из колючей проволоки. Это еще куда бы ни шло. Но вот — полицаи! По трое ходят между рядами колючей проволоки. И все вооружены палками. Немцы не доверяли им оружия. Если они предали своих, то с такой же легкостью предадут и их, немцев. Иуды всегда остаются иудами.
*—о—*
Снаружи лагерь охраняют автоматчики со свирепыми овчарками. По углам — вышки с ручными пулеметами, направленными во внутрь лагеря.
Угрюмым, исподлобным взглядом озирался Иван вокруг.
Там, в цимлянских лагерях, было проще. Немцы тогда еще верили в свою победу и уже считали Россию своей колонией. Так что, беги — не беги — все равно останешься в их руках.
А здесь, в Краснодаре…
Шел октябрь 1942 года. Под Сталинградом немцы увязли окончательно. Было от чего им рассвирепеть. С военнопленными обращались как со скотом. Чуть замешкался — били чем попадя: дрыном, доской, прикладом… а то и на месте пристреливали, если уж кто совсем обессилел.
Одного такого обессилевшего немец пырнул штыком. Но, видимо, не насмерть. Тут‑то и накинулись на несчастного полицаи. Тот втянул голову в плечи, загородился руками. Был виден только его распяленный в крике рот. Полицаи били его палками с таким усердием, словно выколачивали до последнего зернышка сноп пшеницы. Потом подцепили крючком и поволокли, словно дохлую собаку к подвалу. Хотя у того сквозь прорези мученически оскаленных зубов высовывался еще живой, в трепещущей дрожи язык. И все еще шевелились сдвинутые болью брови.
— Проклятые! Вы же и собственной смертью не покроете свою вину! — рванулся было Иван к полицаям.
Спасибо Логинову, удержал. И вовремя. Как зверь чует над собой черную дырочку дула, так и Берестов почувствовал на себе удар недоброго взгляда, как плетью по спине. Оглянулся.
Перед ним — начальник лагерных полицаев. Грудь колесом, одну ногу вперед выставил, стоит, как буква «я». Ссучил пальцы в узловатый кулак и — в ухо.
Небо показалось Ивану зеленым в красных рубцах. И откуда‑то колокольный звон, тихий, печальный. Мир тихонько, блаженно закружился, качнулся. Вот это и есть последнее, через край — больше нет сил. Только слышно, как тюкает сердце.
— Скажи спасибо, что я сегодня добрый.
После Петя рассказывал:
— Не успел я тебя подхватить — полицаи тут как тут. Слетелись, как воронье на падаль. Не дай Бог, коснулся бы земли — все, хана.
…Ночь. Тьма над городом густа. А здесь, посреди барака, чадит прикрепленный к гвоздю, изолированный электрошнур. Колеблющееся пламя выхватывает из темноты черепа, обтянутые кожей. Вместо глаз — безжизненные стекляшки. Они безразлично смотрят из‑под побитых лишаем, как молью, бровей на коптилку. Некоторые военнопленные выгребают из‑за пазухи вшей.
Петя испуганно жмется к Ивану.
— Ты думаешь спрятаться от вшей под козырьком Берестова? — зло шутит Логинов.
Иван невольно окидывает барак, нары в два яруса — на них вповалку люди… Не люди, а скелеты, прикрытые кто чем: кто серой шинелью, кто каким‑то трудно опознаваемым тряпьем.
В углу, у пламени другого коптящего электрошнура, чубатая голова, слепые впадины глаз, слушающая голова — набок, по — птичьи. Из‑под шинели выглядывает нательная рубашка, когда‑то белая.
— Он на голову выше начальника полицаев. Так тот и приказал, по примеру Наполеона, лишить его этого преимущества… Но не тут‑то было. Сержант оказался здоровым, как бык. Полицаи только сумели выколоть ему глаза. А потом и забыли о нем, — рассказывает сосед по нарам.
Вытянув шею, сержант щупает пустоту, спотыкается, как на грех, хватается за руку проходящего мимо полицая.
— Прочь, урод! — выдергивает тот свою лапищу и со всего маху бьет палкой по шее. Тонкая шея сержантика вянет, он, не крикнув, оседает, клонится вниз, лицом в колени.
Иван смотрит на него — широко, кругло. Был бы полицай один. Но они в одиночку не ходят. Всегда — стаей.
Мучительно тугим кольцом сгибается тело сержанта.
Петя что‑то говорит, но Иван его не слышит. Он стоит на коленях, слушает свое сердце — раз, два, три
— как звон часов ночью, в бессонницу. Если б не быть человеком — если бы не знать жалости! Сострадания!
С ума сойти…
Сержантика волокут крючком. И уже никто никогда не узнает, как было его имя.
![Леонид Леонов - Живая память. Великая Отечественная: правда о войне. В 3-х томах. Том 3. [1944-1945]](/uploads/posts/books/275812/275812.jpg)
