Вадим Степанцов - Орден куртуазных маньеристов (Сборник)

Есть камни на лугах, ушедшие на отдых,
И словно ордена – лишайники на них.
Видны им отблески на неспокойных водах,
Их обметает шелк метелок полевых.
Когда-то с ледником катились эти глыбы,
Грозя перемолоть сырую жизнь Земли,
Но льды уставшие в озерные изгибы,
Во впадины болот расслабленно сползли.
А этим валунам ледник доверил сушу,
На взгорьях, на мысах оставив над водой,
И почва вобрала их розовые туши,
Из-под лишайника блестящие слюдой.
Но протекут века – и вновь горбы поднимет
Из сумрачных болот восставшая напасть,
И тяжко поползет, и Землю всю обнимет,
На этих валунах основывая власть.

Я хотел бы сложить свое тело
Из фрагментов бесчисленных тел;
Так, изящные пальцы енота
Позаимствовать я бы хотел.
Я хотел бы, чтоб кисточки рысьи
На ушах у меня отросли,
И чтоб я пошевеливал ими,
Уловляя все звуки Земли.
Синевой отливающий панцирь
Мне хотелось бы взять у жука,
И седые тяжелые ядра
У бегущего вдаль ишака.
Взять у страуса важную поступь,
И осмысленный взор – у бобра,
И у разных тропических птичек
Взять по три самых ярких пера.
Взять сутулую мощь – у бизона,
У жирафа – недюжинный рост,
А еще у того же енота –
Оттопыренный кольчатый хвост.
И расхаживать, перья топорща,
На прохожих глядеть с торжеством,
Ощущая себя наконец-то
Гармоничным вполне существом.

Здесь, где камень хрустел под пятой мирмидонца
И хрустела щитов воспаленная медь,
Я тебя вспоминаю, зажмурясь на солнце,
Хоть и знаю, что мы не увидимся впредь.
Здесь как жертвенник ствол шишковатого дуба –
Этот вид придает повилика коре,
И порой ветерок, как знакомые губы,
Пробегает по телу в бесстыдной игре.
Смех в очах и беспечные темные кудри,
Губы как лепестки и пушок на щеке –
Я такой тебя встретил в заснеженном утре
И такой сохраню в этой нежной строке.
И моей ты была, и, как нимфа потока,
Не давалась ты мне, между пальцев скользя.
Ты порочной была и чуждалась порока,
И тебе воспротивиться было нельзя.
Эта сила на радость дана – и на горе,
Я осилил ее – и не смог побороть.
Я вхожу в свою память, как в сонное море,
Освежая души обнаженную плоть.
Ты и зла, и добра. Ты живешь как стихия,
Припадая то к тем, то к другим берегам,
И с любовью тебе посвящаю стихи я,
Хоть и знаю, что ты равнодушна к стихам.

Почитатели Помоны и Вертумна
И всей римской старины почтенной,
Надо жить нам спокойно и бездумно,
Наслаждаясь гармоничностью Вселенной.
Надо вовремя заканчивать работу,
Ибо всю ее вовек не переделать,
Да и силы уменьшаться стали что-то,
Взор поблек и шевелюра поредела.
Надо сесть в мягком свете предзакатном
У ручья, что бежит почти бесшумно,
И покажется близким и понятным
Тайный замысел Помоны и Вертумна.
Видно, боги так распорядились,
Чтобы люди, не взысканные властью,
Те, что мирно жили и трудились,
Приближались в этой жизни к счастью.
Есть плоды и вино молодое,
Хлеб и сыр – а большего не надо,
И довольны боги простотою
Нашего житейского уклада.
Бог лениво помавает дланью –
И к нам тут же рой вестников несется,
Ибо если скромны твои желанья,
То желаемое обретется.

Под папоротником – как в сонных водах
И в вересковой дымке розоватой
Лежат лощины и холмы лесные
И ходока уносят вдаль, как волны.
Но словно странной призрачной преградой
Лес отделён от взора человека –
Смотри и восхищенно прикасайся,
Но непреклонна отчужденность леса.
Вот мох пружинит под твоей ногою,
Вот ты потрогал звездчатый лишайник,
Всё это близко и доступно чувствам,
И вместе с тем в безмерном отдаленье.
У леса ты не спрашивай дорогу,
Он здесь – и далеко, он не услышит,
Но ты ориентируйся по солнцу,
На стук моторки вдоль речного русла.
Когда же ты на тракт проезжий выйдешь,
То так приветна пыль его обочин,
Как будто дорогой ковер расстелен
До самого крыльца твоей избушки.
И весело идти – ведь ты же знаешь,
Что ждет тебя твой домик неказистый,
Который ты, так сладко уставая,
С друзьями сам построил прошлым летом.

Усердная молитва ни разу не зажгла
Жемчужный венчик света вкруг женского чела,
И только состраданье к упавшему в пути
Тот свет из кущей рая способно низвести.
Уборщица-гречанка в больнице городской –
Я знаю, что смотрел я с болезненной тоской;
Ты уловила взгляд мой и тут же подошла –
Поправила подушку, покушать принесла.
И враз озноб улегся и боль исчезла вдруг
От ласкового взгляда и от касанья рук.
Так знай же: жить ты будешь под сводами хором,
Где горбиться не надо со шваброй и ведром.
Там вкусишь наконец-то отдохновенье ты
Среди непреходящей прекрасной чистоты –
За то, что в бедном сердце, назначенном страдать,
Мистическою розой взрастила Благодать.
Была ты некрасива, в летах уже была,
Но знаю: будет в вышних греметь тебе хвала,
И ангелы восславят Господень правый суд
И одесную Бога тебя перенесут.

Люди боль откуда-то выносят
И потом куда-то переносят,
А куда потом ее девают,
Почему-то их никто не спросит.
Где хранится боль в резервуаре?
Ведь она же неуничтожима.
Страшно, что в болезненном угаре
Как-нибудь заложит в дамбу бомбу
(Или же, точнее, бомбу в дамбу)
Нигилист, поднаторевший в сваре,
Ради изменения режима.
Чтобы не добрался злобный некто
До такого важного объекта,
Надо взять то место под охрану,
Там поставить своего префекта.
Люди боль упорно переносят,
А куда, скажите мне на милость?
Пусть об этом жестко их допросят,
Ведь от страха сердце истомилось.
Будут переносчики страданья
И протестовать, и материться,
Но заставят их разговориться
Сталинские методы дознанья.
Некогда миндальничать! Ведь нам бы
Главное – не допустить до взрыва,
А иначе с треском рухнет дамба,
Вал свирепый прыгнет на столицу,
И на мг мелькнут в волнах разлива
Наши перекошенные лица.

Молча снуют летучие мыши
Под расцветающим небом ночи.
Море у берега тяжко дышит,
Словно удобней улечься хочет.
Под фонарем мошкара мерцает,
Ниже, как в цирке, жабы расселись.
Слышу всех тварей сейчас сердца я,
Это не просто сверчки распелись.
Как днем, предметы можно потрогать,
Но беспредельность всего коснулась,
И в море светящаяся дорога
К призраку судна вдаль протянулась.
Любой предмет походит на призрак,
Поскольку жизнью живет нездешней,
Поскольку тьма, как всеобщий признак,
Его связует с бездною внешней.
Я слышу сердца бесчисленных тварей,
Звонко и слаженно их биенье,
И море дышит, словно в угаре,
В немом экстазе объединенья.

В напоминание случайно
Составятся кусочки дня,
И память по протоке тайной
В былую жизнь помчит меня.
Ведут таинственные знаки
Туда, где юности земля,
Где нищи старые бараки,
Зато роскошны тополя.
Их в небо словно кубки света,
Подъемлет вечер на весу.
Как странно, что предместье это
Досель я в памяти несу.
Везде на лавочках старухи,
А стариков почти что нет.
Терзают дети, словно мухи,
Единственный велосипед.
И в небе с детской перекличкой
Сплели стрижи трамвайный звон,
И я привычной перемычкой
От мира здесь не отделен.
Я в нем способен раствориться,
Играя, в беспредельность впасть –
Не посторонняя частица,
А кровная, родная часть.