Теодор Крамер - Зеленый дом

Мне ничего не сделали пока:
в газетах обо мне давно ни слова,
зато и мать не гонят из-под крова.
Мне ничего не сделали пока.

Я радуюсь улыбке мясника,
платя за ветчину для бутерброда;
загвоздка лишь с источником дохода.
Мне ничего не сделали пока.

Я даже вправе погулять слегка,
пройтись пешком, довериться трамваю:
на что же я, однако, уповаю?
Мне ничего не сделали пока.

Ни документов нет, ни тайника,
я не могу ни выбраться отсюда,
ни, сидя здесь, надеяться на чудо.
Мне ничего не сделали пока.

Кто в нашу дверь звонит чуть свет?
Тревога — не всерьез
и для нее причины нет:
мальчишка хлеб занес.

Кто в нашу дверь звонит чуть свет?
Не к нам на этот раз,
но в дворницкой какой-то тип
расспрашивал про нас.

Кто в нашу дверь звонит чуть свет?
Кончай сходить с ума:
ну, почтальон, ну что с того,
что нет пока письма.

Кто в нашу дверь звонит чуть свет?
Неважные дела:
отсюда съехать мы должны
до первого числа.

Кто в нашу дверь звонит чуть свет?
Не плачь любой ценой,
подай мне узелок с бельем —
они пришли за мной.

В бор соседний я один ушел вчера
как тепла была трава и как сыра,
ветер пел мне, ветер в зелень пеленал, —
здесь никто меня не видел и не знал.

Взмыл стеклянный шар луны сквозь звездопад,
в ломких травах зазвучал оркестр цикад,
и концерт его старинный стоил мне
ровно столько, сколько ветер в вышине.

Так стоял я и следил, как яркий след
по дороге прочертил мотоциклет,
от всего, что в жизни станется со мной,
отсечен блаженной лиственной стеной.

Лебедь плыл за Андромедой, как ладья,
по кустарникам бежал в ознобе я,
и во мне, высвобождаясь из оков,
трепетало сердце канувших веков.

Распался мир, и все свои тетради
горящему я отдал очагу, —
но вновь, привычки ежедневной ради,
пишу и по-другому не могу.

Мне ль, хворому, тогда, на самом деле,
мечтать о переходе рубежа, —
я тратил в колебаниях недели,
всё более от ужаса дрожа;

был страшен путь подошвам воспаленным,
но жребий мне нежданно пал такой,
что я друзьями скрыт в дому зеленом
и незаслуженно обрел покой.

И снова, словно подчиняясь порче,
к бумаге голова наклонена:
я чутче стал, однако же не зорче,
пока что даль передо мной — темна.

Я планов на грядущее не строю,
как будто расщепилось бытие, —
меня спасли друзья, но мне порою
чудовищно спасение мое.

Сквозь тишину судьба диктует властно,
и выбора передо мною нет:
был слаб или силен я — станет ясно
в чужой стране и через много лет.

Ты всё цветешь ли, деревцо,
там, где трамвайное кольцо?
А то прошел всего-то год,
и жизнь пошла наоборот.
Но ты цветешь, цветешь, как встарь.

Ты зеленеешь ли, газон?
Мне лезть из дома не резон,
у первого же кабачка
я попадусь наверняка.
Но ты все зелен, будто встарь.

Ты созреваешь ли, пивко?
Как день вчерашний далеко!
Тогда бы хлопоты начать —
была бы в паспорте печать.
Ты, пиво, зреешь, будто встарь.

Газон, пивцо да деревцо, —
в слезах, увы, мое лицо,
затем что в этот горький час
одних я оставляю вас
зреть, зеленеть, цвести, как встарь.

Те, что меньше родину любили,
шли да и сдавались прямиком
или в землях расселялись прочих;
я от пепелищ отсечься отчих
вынужден своим же тесаком.

Не проспал я ночи ни единой,
выгорел в бессоннице дотла, —
дни слагались в многие недели,
в слабом теле силы оскудели
и по капле в землю кровь ушла.

Но обязан я уйти отсюда,
чтоб душа не сделалась мертва,
чтобы только выжить на чужбине,
повторяя те же, что и ныне,
тихие и точные слова.

Только слову сохраняя верность,
с родиною связь перерубя,
лишь затем судьбу теперь приемлю,
что пересадить в чужую землю
должен, словно саженец, себя.

Я дома целый день, но я уже не здесь;
что написал — при мне, таков багаж мой весь;
на книжных полках пыль — не дом, а конура;
постель, в которой сплю, освободить пора.

Мне надо бы уйти — не знаю, есть ли толк,
однако свой уход осознаю как долг;
я сочиняю роль, я сам себе суфлер,
однако глух мой слух и равнодушен взор.

Давно я ни друзей, ни близких не встречал,
во всем — одни концы и никаких начал;
я нужных слов ищу — да только все не те,
мне кажется, что я подвешен в пустоте.

Ни в будущее нет, ни в прошлое путей,
есть вести лишь о том, что никаких вестей.
Ночует мышь в норе, скворец живет в гнезде…
И только человек способен жить нигде.

Я сидел в прокуренном шалмане,
где стучали кружки вразнобой.
Хлеба взял, почал вино в стакане
и увидел смерть перед собой.
Здесь приятно позабыть о мире,
но уйти отсюда должен я,
ибо радость выпивки в трактире
не заменит смысла бытия.

Жить, замуровав себя, — жестоко,
ибо кто подаст надежный знак,
не известно ни числа, ни срока,
давят одиночество и мрак.
Радость и жестокость — что желанней?
Горше и нужнее — что из них?
Мера человеческих страданий
превосходит меру сил людских.

Надо чашу выпить без остатка,
до осадка, что лежит на дне,
ибо то, что горько, с тем, что сладко,
непонятно смешано во мне.
Я рожден, чтоб жить на этом свете
и не рваться из его оков,
потому что все мы — Божьи дети
от начала до конца веков.

Образ твой приходит мне на ум,
вспоминаю с теплотой всё чаще
твой бессменный форменный костюм
и кофейник, в закутке кипящий.
Засорялся душ ли, гас ли свет,
кран ли протекал, полы коробил —
ты умел помочь, подать совет.
Старикан, твой час еще не пробил?

Ты ночами на посту не дрых,
об тебя ломалась вражья лапа:
ты троих, а то и четверых
умудрялся спрятать от гестапо.
Ты салютовал, как палачи,
и штандарт над входом приспособил,
а в потемках нам таскал харчи.
Старикан, твой час еще не пробил?

Знаю твердо — ты не спасовал,
не согнулся ты от горькой чаши.
Под бетонным полом твой подвал
сберегает рукописи наши.
Сына у тебя взяла война,
а квартальный — милости сподобил
и торчит у твоего окна…
Старикан, твой час еще не пробил?

Дымил крематорий печною трубой
над Люблином, в польской земле.
В товарных вагонах людей на убой
свозили в огромном числе:
чудовищный дым застилал окоем —
их газом травили, сжигали живьем
у Люблина, в польской земле.

Три года крюкастый штандарт проторчал
над Люблином, в польской земле.
Хозяин процент со всего получал —
без пользы пропасть ли золе?
В мешок да под пломбу — и снова в вагон:
подкормкою пепел служить обречен
великой немецкой земле.

Сияет на знамени красном звезда
над Люблином, в польской земле.
Но мало того, что теперь навсегда
погашено пламя в жерле;
позорного чада над миром — с лихвой,
так пусть же заплатит палач головой
за бойню в польской земле!