Сергей Петров - Избранное

Ты не пришла. Как не приходит срок
пропущенный. Я ждал тебя недолго.
Свалился камень, и нутро заволгло.
Тебя сбыть с рук мне было вроде долга
(как ты сбыла меня, оставя между строк).
Но строки – как в родимом доме рать
собравшаяся (по чьему приказу?),
и каждый знак не хочет умирать,
прияв тебя, бессмертную заразу.

Ты не пришла. Как не приходит труп.
А гроб лежит, твоим былым поваплен.
Прости, что снова грустен я и груб,
что в пустоту живою точкой вкраплен!
Я княжескому игу угождать
могу, как будто сам себе дружина,
и всё еще могу упруго ждать,
как будто я самой судьбы пружина.

Не прибежала и не приплелась,
как телка на убой или на рынок тетка.
Зачем же ты оправлена в мой глаз,
как малая бессмертная пустотка?
Я от тебя не ласк, не лавра жду,
ты мне сама – последней жизни жила.
Зачем же ты, как полную вражду,
бездушную межу меж нами проложила?

Ты не пришла. А восемь лет – увы! –
прошли. Как куклы отмаршировали –
и две отрубленные головы
валяются в слепом провале.

Ты не пришла. Ты ждешь чего-то.
(Не может быть, что ничего не ждешь!)
Тебе я – правда, тошная как рвота.
А ты себе – снотворнейшая ложь.

Я сетую, что ни над чем не плачу
и что с души себя же ворочу,
что раскурочу или раскулачу
нутробу, как положено врачу,
но не заною и не зарычу
(до рыка ли мне, старому хрычу!).

Не для того ли спорота нутроба,
чтобы останки выломать из гроба
и снова (в гроб иной) их уложить,
дабы хоть как-то можно было жить?

И, как на тыне, виснут на притине
и преспокойно сохнут черева.

По мне, как в белом грунте на картине,
натыканы вразбивку дерева.
Как черные плоды, висят на них потери.
В сон, как в мешок, насованы тетери.
Обуглены тетерева.

Что делать с этим липким зимним грунтом,
не знает сумрак, медленный как ум.
И не желают стать осинки фрунтом.
И вот какой из зим – с походным фунтом –
бараний сыплется изюм!

Но я еще, ей-ей, как звери, молод
(изюм еще, глядишь, пойдет на орот),
пусть измолочен я и перемолот
и даже плюнут и растерт!

Я сетую: попал я в тонки сети,
навешали мне давленых собак.
И я в себе порой – как в том кисете,
откуда вытрясли табак,
как бы остатки дела на цигарку.
Судьбу-цыганку что же мне журить?
Что наклоняться к грешному огарку,
когда и сам даю я прикурить?

А мой отстой – какая желчь и горечь!
И смех, и грех, и соль – всё вместе тут.
И день идет, как Слава Миловзорич,
учиться в холодильный институт.

Да ведают великие потомки
о том, что первородные права
лежат, как в богоданной анатомке
разглаженные глазом черева.

Творец подслеповатый был горшечник,
из жизни не сумел устроить блат,
и лямка тянется вдоль рек и блат,
как путешествие длиной с кишечник.

Нет, стен не хватит для моей башки
во храме Богородицы-Природы,
где гирьками стоят богиньки и божки,
а рядом бузиной рыгают огороды,
и в Киеве рыдает дядька спьяну,
а явь подобна вечному изъяну,
и остается мне вкруг жизни на вершки
наматывать загаженные годы,
как вываленные кишки.

Я пожил на смотринах и на смотрах,
умножил зрение – и окосел! –
на торге Божием я во всё око сел
с нутробой, легшей рядом во весь потрох.

Я издали завидую монаху
и даже славлю иноческий чин,
ну, а вплотную посылаю на х..
и дурочку валяю без причин,
как девочку, не ставшую девахой,
и всё во мне растыкано, я тын,
последний тын с разбитыми горшками –
о глиняные черепа! –
и с вымотанными кишками...

К нему не зарастет народная тропа.

Я стар как мир. И сам с собой врастык.
Я стал не мной, а чудом трехутробным.
Кручусь я около вещей простых,
как черт, всем оком (круговым и дробным).
В побегах бед, в сухой траве скорбей,
вдоль по судьбе, ухабной как угроза,
враскат гоню я, рабский скарабей,
свой скарб и корм – священный ком навоза.

На солнце смрадное смотрю во все фасетки.
Се зрение горит, как рыбий отблеск в сетке.
Следы его блестят из лупоглазых дыр
в зады познания. Я жук и стар как мир.
И взоры семенят по мне, как лапки.
И нет меня. Как жернов, жаден круг.
Я жил как век и как навозный жук.
И вот уже лежу во сне на лавке,
как нежная египетская тварь.

Я стар как мир. Я стал как звери встарь,
и стягиваю вмиг кошачьи зенки.
Сквозь желтый круг проходит щель что кол,
и когти – каты в меховом застенке,
и каждый коготь, как иголка, гол.
И посреди своих священных статуй
я стар как мир, а стал как вихрь хвостатый.
Он полосат, слетающий с кота.
Я скарабей и раб, и древен, как оратай,
и рад, что я тружусь над жизненной утратой,
как жук над пахотой – от бога до скота.
Как жук. Как век. Как бык. Как сук рогатый.
Как бедный бог, вхожу я в быт богатый.
Я был и есмь в свое нутро врата.
А у ворот стоит богиня Гатор
(или рогатый экскаватор,
который тарахтит мне тра-та-та?).

Я стар как мир. Как бог, как жук, как бык.
И к боли я, и к игу приобык,
и так и сяк тружусь в наседливом соблазне.
Висят на мне египетские казни,
нутро, как грозный рот, раскрыто на бедро,
а на бедре орет в ответ ему тавро.

А может быть, я – дробное ядро,
и в дрожи некогда я испытало
и снег эонов, и распад металла?
А может быть, я – дробное ядро?
Несчастный друг утрат и приращений!
И грозен круг звериных превращений,
где бог – не более жука и холуя.
И будет мне глаза слепить, как заметь,
попавшаяся на дороге память,
в пар превращая то, чем было я.

Я стар как мир. И мною торговали
(и, может быть, изношенным до дыр).
Я злобный звук ядра в своем развале.
Одно и знаю – что я стар как мир.
Нет воли продаваться дешевизне,
нет времени себе – до боли! – надоесть.
Что толку ждать желанного от жизни?
Но у себя я вырву всё, что есть.

Чадит заря, как жирная жаровня,
мясисто-липки вещи поутру.
И кажется – ты мне по крови ровня,
а может быть, и по нутру.

Подул рассвет старинный, крылья вертит
у мельницы безбожно-ветряной,
и имя, словно циркулями, чертит
окружность ночи нутряной.

Окружность превращается в окрестность,
окрестность вдруг идет, как голова.
Противна трезвость, как противна пресность.
Нальем вина в стеклянные слова!

И чокнемся наперекор здоровью,
чтобы пошел умалишенный звон!
Большой невиданно-неслыханной любовью
изгоним беса мирной меры вон!

Ведь ум – содом, а чувства – лишь хвороба,
и здравствовать я не желаю зря.
И пусть с тобой мы чокнутые оба,
зато нам заменяет ум нутроба.
Живем без гармонического гроба.
Сожрем, что нам нажарила заря!

Бегают, как дети,
пальцы на спинете...
Сладко-
гладко
жить.
Ты – моя gavotta,
и с тобой охота
взглядом
рядом
быть.

Сам с тобою рядом,
ну, а думу на дом
надо
немо
несть.
И опять забота:
ты – моя gavotta!
Спада
тема
есть!

Всё – как в мадригале,
только нарыгали
море
горя
мы.
Ты – моя gavotta!
То-то и оно-то!
Как за нотой нота,
все мы
темы
тьмы.